Я ехать не хочу „принципиально“. Видимо, немцы (озлобленный Каутский и Ко) хотят нам досадить. Sout! („Пусть так!“ — С. К.) Мы спокойно (я на это не годен) от имени большинства 8/10, вежливейшим (я на это не годен) французским языком предложим наши условия… Если дорогие товарищи хотят единства, вот условия большинства сознательных рабочих России. Не хотят, как угодно!!»[150]

Уговаривавшему его поехать Ганецкому (Фюрстенбергу) Ленин сказал, по воспоминаниям Ганецкого: «Если бы меньшевики решились пойти за нами, то нечего созывать конференцию. Они желают лишь ругать меня перед Интернационалом. Уж этого удовольствия я им не доставлю. Да и времени жалко, лучше заниматься делом, нежели болтовнёй». Это сообщение Ганецкого полностью подтверждается ленинской перепиской тех дней. К слову, ещё в начале февраля 1914 года Ленин, будучи в Брюсселе, написал по личной просьбе «товарища Гюисманса» доклад от своего личного (что было подчёркнуто) имени, где с цифрами была описана ситуация, сложившаяся в РСДРП, и говорилось: «Нас разделяет то, что ОК („Организационный Комитет“ меньшевиков. — С. К.) не хочет (и не может — ибо он бессилен против группы ликвидаторов) решительно и бесповоротно осудить ликвидаторство»[151].

«ОБЪЕДИНИТЕЛЬНОЕ», но никого не объединившее совещание прошло в Брюсселе с 3 (16) по 5 (18) июля 1914 года. Проводили его Вандервельде, Гюисманс, Каутский, среди участвовавших были Плеханов, Троцкий, Алексинский и Роза Люксембург.

Настроенная Лениным на предельную жёсткость при предельной внешней корректности, тройка большевиков вела себя соответственно, оппоненты же выходили из себя: «Вы безответственные работники! Где Ленин? Когда он приедет? Он должен наконец выслушать обвинения перед лицом Интернационала…».

Вандервельде угрожал большевикам, что за их отказ «объединиться» их будут судить «двое судей»: намеченный в Вене международный социалистический конгресс и «русский пролетариат»[152]. Первый «суд» не состоялся — его сорвала война, а второго суда Ленин и его соратники не боялись.

19 июля 1914 года в письме Арманд Ленин писал из Поронина:

«Гюисманс и Вандервельде пустили в ход все угрозы. Жалкие дипломаты! Они думали нас (или вас) запугать. Конечно, им не удалось.

Мы говорим с Григорием (Зиновьев. — С. К.): умнее бы вовсе отказаться идти. Но русские рабочие не поняли бы этого, а теперь пусть учатся на примере живом.

Ты лучше провела дело, чем это мог бы сделать я. Помимо языка я бы взорвался, наверное… Не стерпел бы комедиантства и обозвал бы их подлецами…»[153]

Матерщинником (в отличие от, например, Льва Толстого) Ленин не был, однако он нередко не стеснялся в резких выражениях — я этого не скрывал, не скрываю и Ленина за это не осуждаю. И хотя люди слишком часто судят строже не подлеца, а того, кто прямо называет подлеца подлецом, искренняя позиция в конечном счёте выигрышнее, если политик действует в интересах большинства.

Но в данном случае признание Ленина в том, что он мог сорваться, показывает, что нервы у него были уже на пределе — шесть лет эмиграции начинали сказываться… В тот же день он пишет второе письмо Арманд — тоже весьма эмоциональное:

«Мой дорогой друг!.. Гюисманс сделал всё против тебя и нашей делегации, но ты отпарировала его выходки самым удачным образом. Ты оказала очень большую услугу нашей партии! Особенно благодарен тебе за то, что ты меня заменила…

Последняя карта ликвидаторов — помощь заграницы, но и эта карта бита…»[154]

В постскриптуме письма он прибавил: «P. S. Вандервельде и Каутский в роли распространителей сплетни, будто Ленин прячется в Брюсселе. Каково! О, эти мерзкие сплетницы — у них один способ борьбы. Вы с Поповым отлично отбрили Гюисманса. Так ему и надо…»

Возможно, читателя позабавит извлечение из агентурной записки провокатора А. К. Маракушева (охранная кличка «Босяк», революционная кличка «Алексей») об этом совещании:

«…Петрова (И. Арманд. — С. К.) от имени ЦК представила доклад в письменной форме, состоящий из 29 пунктов, в котором, между прочим, говорится, что в России на стороне ЦК (ленинского. — С. К.) стоит 4/5 всех рабочих, а потому подымать вопрос о каком-то объединении РСДРП по меньшей мере странно и гораздо целесообразнее признать не признающих ЦК стоящими вне партии, и тогда, естественно, получится единство партии. Как самим докладом, так и речью Петровой большинство участников совещания было страшно возмущено, так как никто не мог ожидать, что нахальство „ленинцев“ дойдёт до таких размеров…

Выступления всех ораторов носили весьма страстный характер, но пользы делу никакой не принесли, и участники совещания, не придя ни к какому решению, уклонились от дальнейшего участия в этом совещании»[155].

Могу себе представить, как «Петрова»-Арманд с самым невинным видом — как ей советовал Ленин — предлагает Плеханову, Алексинскому, Троцкому и всем не согласным с Лениным признать себя стоящими вне партии… Нетрудно представить и реакцию тех же Плеханова или Троцкого.

Да, удар был силён: Ленин устами своих представителей заявил, что всех, кто не стоит на его позиции, он не считает революционными социал-демократами, а мотивировал своё мнение тем, что за него — абсолютное большинство организованных рабочих России.

Конечно, в какой-то мере Ленин вольно или невольно блефовал — он действительно пользовался поддержкой большинства, и даже абсолютного, однако настроения местных партийных организаций большевиков склонялись всё же не к размежеванию, а к примирению.

Так прав ли был Ленин в своей жёсткой позиции?

А вот прикинем…

У него, у партии и у российских рабочих уже был опыт революции 1905 года — опыт неудачной революции… Говорят, что умные люди учатся на чужих ошибках, а глупые — на своих, но как же определять тех, кто не учится даже на собственных ошибках?

Чужого опыта народной государственности у российских социал-демократов было — кот наплакал. 72-дневная Парижская Коммуна 1871 года, когда у власти стояло рабочее правительство, — вот, собственно, и всё! Но и этот опыт показывал — колебания, неустойчивость, соглашательство, мягкотелость, склонность к речам вместо дела, отсутствие решительности и принципиальности гибельны для успеха пролетарской революции.