– Вот у нас в заводском буфете есть такая Вера-продавщица, – привёл предмет из жизни моторист, дабы оживить своё объяснение, – так она хронически всех обсчитывает. Точнее, не всех, а только тех, кто на верняка ничего с ней за это не сделает. Начальство никогда не осмелится «опустить и развести», потому что они её одним взмахом пера могут с такого хлебного места убрать, но простых работяг, мастеров, рядовых инженеров или даже приятельниц своих постоянно обсчитывает. Хоть на алтын, хоть на грош, а непременно обставит. Меня тут хотела на двадцать рублей обсчитать. Я ей говорю: Вера, ну как тебе не стыдно, зачем же ты людей так нагло обманываешь? А она даже не краснеет. Говорит: «А я не виновата, что люди сами дураки. Не были бы дураками, так заметили бы, морду бы мне набили, руки обломали, и я бы больше так не делала». А раз никто вору по морде не бьёт, то для таких людишек это как индульгенция на дальнейшие преступления. Жизнь теперь такова, что постоянно надо жить в напряжении и ждать, что тебя сейчас кто-нибудь облапошит. И этот «кто-нибудь» заранее клеймит искушающего его на преступление лоха презрением, но в то же время говорит, что «без лоха жить нам будет плохо».

Волков даже захохотал – так ему это всё понравилось. То есть надо всего-то найти кого-то, чья наивность и доверчивость позволит мошенникам его обмануть. И Волков понял, что это последнее определение больше всяких там заморских аутсайдеров подходило к ним: они все – жертвы или, как теперь модно было говорить, лохи, а хнюны – аферисты. И эти хрюны такой факт нисколько и не скрывают! А чего ж скрывать-то? Теперь это признак успеха. Успех таким благоволит, пока ты тут, как дурак, дышишь сваркой и стальной пылью.

Жертвой он никогда не был, и сравнение его с ней навело на кой-какие мысли. Грабить и оскорблять его! Его, такого сильного и умного, грозу всех дебоширов общежития, ветерана непростой войны, когда все эти хрюны напропалую «откосили» от армии, просиживая штаны в институтах за государственный счёт, который ОН теперь должен пополнять своим трудом, успевая при этом не только работать на них, но и учиться! Ну, дайте срок. Сам Бог тебе этого хрюна послал, поглядим, кто из нас лох.

Общага не гудела, было подозрительно тихо, многие собирали свои вещи, так как с разгоном завода следовало ожидать и изгнания из «Учреждения совместного проживания работников промышленного предприятия» – из этого рая, после которого через пять лет работы по советским канонам полагался ещё больший рай: комнатёнка в коммуналке. Контраст между непривычной тишиной и царящего обычно шума-гама начинал раздражать. Да плюс к нему угнетающее чувство бессилия добавилось. Хоть бы нажрался кто и поорал, всё ж веселей было бы. Волков пошёл по комнатам, сам не зная зачем, стал спрашивать, чего так тихо, почему никто не пьяный. Ему в ответ возмутились: мол, кто бы говорил. Завязался разговор. Он и не заметил и не запомнил, кого и как вдруг осенило – зачем же нам спиваться, если можно жить в своё удовольствие: «Ведь есть же у нас в стране люди, которые живут в своё удовольствие. Вот хотя бы эти суки, которые приезжали днём и призывали нас к совести. И ведь не самого лучшего качества людишки, а живут. И живут хорошо! Стало быть, это возможно жить хорошо. И мы так можем. Надо только слегка попотрошить этих жирных котов».

Может быть, он сам предложил, а может, кто другой, но посыпались вопросы: как и насколько вот это «слегка»?

– До изнеможения, – предложил кто-то, и все захохотали.

– А ты сможешь? – спросил Волков, вглядываясь в того, кто это сказал, но не для того, чтобы поддеть, а понять: сможет ли на самом деле?

– А почему бы нет? – был ответ. – Кого жалеть-то? Кто они нам? Толпа с одним на всех картофельным лицом. Одним хрюном больше, одним меньше – никто и не заметит.

– Правильно, – поддержал ещё кто-то, но уже без веселья. – Надо просто спокойно и последовательно устранять препятствия на своём пути, а не квасить от бессилия.

И так эта мысль всем понравилась, что даже начал формироваться какой-то пока очень смутный план потрошения «этих зажравшихся котов». Большинство-то покричали, пошумели, как они покажут кому-то кузькину мать… да и разбежались по своим углам. Но они и не нужны были, крикуны эти. А остались молчуны, пять человек: стропальщик с разгрузочного участка, моторист из сборочного цеха, стрелочник с сортировки, электрик из отдела коменданта и бригадир механиков – сам Волков. Так у него и сложилась первая его банда.

Почему вдруг такой, казалось бы, правильный народ, воспитанный на высоких, почти святых образах героев, на идеалах взаимопомощи и самопожертвования, превратился в непредсказуемую армию нарушителей закона, стяжателей, бандитов? Может быть, людям, в самом деле, надоело это беспрестанное самопожертвование ради какой-то время от времени развращающейся и беснующейся с жиру верхушки? Или никто уже не понимал, что законно, а что просто выгодно, хотя уже и не законно? Или сказалось то, что официальный закон СССР кардинально расходился с законом новой России, и вчерашнее «нельзя» вдруг так неожиданно превратилось в сегодняшнее «можно и даже нужно»? Что касается закона неофициального, закона человеческого или совести, то тут уж всё настолько круто изменилось, что многие качества, которые считались положительными в прошлом, в настоящем были не просто высмеяны и осуждены, но даже объявлены серьёзными психическими нарушениями. Ведь не редкость сейчас увидеть фильмы и передачи, где герои прошлых лет объявлены мазохистами и идиотами, где женская верность, когда жёны ждали своих мужей с войны, объясняется в лучшем случае таким определением психологии, как заниженная самооценка, а в худшем – таким сугубо физиологическим явлением, как фригидность. Не редкость увидеть какие-нибудь «Маски-шоу», где медсестра на поле боя – подразумевается Великая Отечественная война – в минимуме одежды на роскошных формах сношается под кустом с каждым бойцом, которому требуется её «помощь». Бог с ней, с буйной фантазией создателей этих шоу, чья игривость порой доходит до подозрения на шизофрению. Дело в том, что эти изменения в идеологии настолько резко произошли, что только самые гибкие успели не перестроиться даже, а прогнуться под эти изменения.

А ведь про советский народ, как всегда, говорили? «Гвозди бы делать из этих людей», вот как говорили. То есть гибкостью-то как раз мало кто отличался. Вчерашние советские люди сегодня слышали, что честный и самоотверженный труд на благо своей страны и своего народа назван садомазохизмом и «несамодостаточностью личности», и даже пытались соглашаться с этим. Во всяком случае, сами себя убеждали, что они с этим согласны, но перестроить себя так, чтобы с этим соглашалась каждая клетка тела, каждый байт памяти, каждая молекула мозга, человек не может за час, за день, за год. Нужны годы, десятилетия. А пока он остаётся прежним, презирающим себя за то, что он не может так легко отказаться от прежних взглядов, чтобы «перестроиться» и уютно жить в этой новой, совершенно другой и в чём-то чужой стране, где всё теперь не так. И он перестаёт понимать и ценить своё прошлое, но и настоящее до конца не понимает и не принимает: это отторжение идёт на уровне физики, как отторжение чужой крови при переливании.