Короче, подробностей я не знаю. Но суть-то в том, что сделал Джек.

Как-то раз утром приходят рабочие на смену, встают у своих механизмов и ждут. Гудка все нет. Они ждут, ждут, а ничего не происходит. Ну, им, понятное дело, не по себе малость, мурашки уже по спине даже. А они знают, что сегодня того управляющего смена, и помалкивают, не орут, но все же решились пойти, посмотреть. Подходят к лестнице наверх, в контору, а у подножия, видят, стрела из инструментов. На полу, и показывает она наверх.

Ну, они наверх. А на площадке другая стрела. Народу собралось: целая туча, идут, значит, по стрелкам, а те приделаны к перилам и показывают все время наверх, и так они обходят все цеха кругом, собирая всех, кто был тогда на заводе, поднимаются на последний пролет и видят — в конце балюстрады болтается на стропиле тот управляющий, повешенный.

Но не мертвый, а так, без сознания. И рот у него весь в шрамах. Зашит, значит, только не нитками, а проволокой.

Ну, тут все и так сразу поняли, кто это с ним сделал да почему, но этот дурак пришел в себя, когда ему рот расшили, да и разболтал все, и описал того человека, который его отделал, тогда и вовсе никаких сомнений не осталось.

А тому типу еще повезло, что жив остался, так я думаю. И на том заводе проблем, как я слышал, долго больше не было. После того случая переменилось все. Кажется, в народе это назвали Стежком Джека-Полмолитвы. И, кстати, сразу становится понятно, за что люди так любили Джека. За что они его уважали.

Наш город — величайший в мире. Нам все время это твердят, потому что это правда. Хотя для многих из нас это как бы неправдашняя правда.

Все зависит от того, где вы живете. Если в Собачьем болоте, то от того, что здание нашего парламента превосходит все остальные здания в мире, или что в сундуках нашего города накоплена такая казна, при одной мысли о которой весь остальной мир плачет горючими завистливыми слезами, или что нью-кробюзонские ученые в состоянии обхитрить самих богов, вам ни жарко ни холодно. Вы по-прежнему живете в Собачьем болоте, или на Худой стороне, или где там еще.

Но когда Джек сбежал, наш город и для Худой стороны стал величайшим в мире.

Это было видно — я видел это своими глазами — по тому, как люди ходили по улицам, стоило Джеку что-нибудь сделать. Не знаю, как реагировали жители в центре, в районе Ворона — скорее всего, хорошо одетые граждане только презрительно фыркали или делали вид, будто знать не знают ни о каком Джеке-Полмолитвы, но в тех местах, где дома прислоняются друг к другу, ища опоры, где со стен падают куски штукатурки, а то и кирпичи, если раствор между ними уже выкрошился от старости, в тени стеклянной резервации кактов люди ходили, гордо выпрямившись. Все считали Джека своим — мужчины и женщины, люди и какты, хепри и водяные. Вирмы складывали о нем песни. Те, кто обычно плевал в лицо любому переделанному, про этого Сделанного Свободным говорили только хорошее. В тавернах Салакусских полей за Джека поднимали тосты.

Я-то, конечно, этого не делал — не потому, что мне не хотелось, просто человеку моей профессии приходится соблюдать осторожность. И потом, я ведь Джеку не посторонний, а потому мне особенно надо было беречься, чтобы не выдать себя. Но в душе я пил вместе с ними. За Джека, думал я про себя.

За то короткое время, что я работал с Джеком, я ни разу не назвал его по имени, так же как он — меня. Все дело в специфике работы, наверное, но у нас вообще не принято использовать настоящие имена. А с другой стороны, как его еще было и звать, если не Джеком? Переделка становится гибелью для многих, для него она стала вторым рождением.

Переделку вообще-то трудно осмыслить, найти в ней логику. Иногда магистры выносят вполне понятные приговоры. Например, один человек убил другого, зарезал его ножом — все понятно, отрезать ему руку, которой он это сделал, пришить на ее место нож с мотором и отправить работать в бойлерную — пусть служит там кочегаром. Урок нагляден и очевиден. Или те, кого превращают в технику — мужчины-подъемные краны, женщины-такси, мальчики-машины, — тут тоже все просто, они приносят городу пользу.

Но я не могу вам объяснить, зачем пришивать женщине павлиний хвост, или вставлять мальчишке в спину железные паучьи лапы, или приделывать кому-то слишком много глаз, или вставлять внутрь механизм, от которого нутро горит, словно топка, или заменять ноги деревянными игрушками, а руки — обезьяньими лапами, так что человек скачет потом, что твоя мартышка. В общем, переделки бывают разные — одни делают человека слабее, другие сильнее, третьи — уязвимее или наоборот, четвертые вообще можно сразу не увидеть, а есть и такие, которые невозможно понять.

Иногда можно встретить и переделанного ксения, но это редкость. Говорят, с растительной плотью кактов или физиономиями водяных сложно работать, но есть и другие причины, почему судьи приговаривают чуждые расы к наказаниям иного рода. Переделывают только людей — из жестокости, ради того, чтобы получить от них какую-то пользу, или по другим, менее прозрачным причинам.

И ни к кому на свете город не питает такой лютой ненависти, как к Сделанным Свободными, или ренегатам. А все потому, что переделанный не должен восставать против того, кто его переделал, это уже непорядок.

Честно вам скажу, иногда мне становится тошно от того, что приходится все время держать свои мысли при себе. Особенно в течение дня, когда я занят на работе. Нет, поймите меня правильно, своих коллег я люблю, особенно некоторых, они хорошие ребята, и, насколько я могу судить, многие из них, наверное, согласились бы с моим образом мыслей, вот только рисковать никому не охота. Надо знать, когда болтать, а когда лучше придержать язык за зубами.

Так что я никуда не лезу. О политике не разговариваю, что велят, то делаю, в дискуссии ни с кем не вступаю.

Но когда видишь, как видел я, как распрямились люди после первого удара Джека, — бог ты мой, это дорогого стоит. Разве можно тогда быть не за него? Люди нуждались в нем, они нуждались… в свободе, которую он им принес. В надежде.

Вот почему я ушам своим поверить не мог, когда услышал, что наша команда захватила парня, из-за которого поймали Джека. Приходилось все время следить за собой на работе, чтобы как-нибудь случайно не выдать своего возбуждения. Но внутри я прямо весь дрожал, до того мне не терпелось наложить свои лапы на эту крысу.

…Для многих людей самым ярким, самым блестящим его подвигом навсегда останется побег. Не тот, первый — тот, думается мне, вряд ли был такой уж зрелищной операцией. Хотя там, конечно, тоже есть чем восхищаться — подумать только, как он полз, весь в крови, новая переделка еще не зажила как следует, а он весь в саже, в машинном масле от кандалов, в каменной крошке, и как он потом лежал весь день в куче отбросов, чтобы собаки его не унюхали, пока не собрался с силами, чтобы бежать быстро. Нет, думаю, его первый побег наверняка был делом таким же муторным и грязным, как любое рождение. Но я сейчас не о нем, а о том побеге, который теперь известен, как Джеков Стипльчез.

По сей день люди не могут решить, было это подстроено или нет; многие говорят, он нарочно выдал милиции, что будет грабить их оружейный склад в самом центре, на вокзале на Затерянной улице, чтобы они пришли и попытались его поймать, а он показал им — и всем остальным, — что может уйти от них. Только я сомневаюсь, по-моему, такая наглость не в его вкусе. По мне, так его просто застали врасплох, но Джек на то и был Джеком, что взял и обернул ситуацию себе на пользу.