А дождь все лил, отступление продолжалось.

В пять часов дом облетела весть, что мы все должны спуститься в галерею. Даже Джон был вынужден встать с постели и подчиниться приказу. Все еле-еле передвигали ноги, а мне стоило немалого труда держаться прямо в моем кресле. Уже целых два дня мы не видели никакой еды, кроме отвара из трав. Элис стала похожа на привидение, по-видимому, она полностью отказалась от пищи, отдавая все трем дочерям. Ее сестра Элизабет выглядела едва ли лучше, а годовалый младенец у нее на руках был спокоен, как восковая кукла. Прежде чем покинуть комнату, я убедилась, что Дик в безопасности в своей клетушке, и на сей раз я, невзирая на его протесты, плотно задвинула каменную плиту, за которой открывался ход.

Странную картину представляли мы собой, когда собрались в галерее: лица у всех покрылись болезненной бледностью; дети вели себя до крайности спокойно, поражал зловеще тяжелый взгляд их ввалившихся глаз. Я не видела Джона месяц, и сейчас он показался мне совсем больным – тускло-желтая кожа, непрерывно дрожащие конечности. Он взглянул на меня, как будто хотел о чем-то спросить, и я, заставив себя улыбнуться, кивнула ему. Мы сидели и ждали, ни у кого из нас не было ни настроения, ни силы говорить. Немного в стороне от нас, близко к центральному окну, сидела Гартред со своими дочерьми. Они тоже похудели и побледнели, и, думается мне, уже много дней им не перепадало цыпленка, но все же они не были такими истощенными, как бедные маленькие Рашли и Кортни.

Я отметила, что на Гартред нет драгоценностей и она очень просто одета, но, как бы там ни было, при виде ее у меня возникло дурное предчувствие. Она не заговорила с нами, лишь обронила несколько слов Мэри, когда вошла, и, усевшись за маленький столик у окна, принялась раскладывать пасьянс. Она поворачивала карты вверх картинкой и пристальнейшим образом всматривалась в них. Этого мига, подумала я, она ждала больше месяца!

Внезапно в коридоре раздались громкие шаги, и в галерею вошел лорд Робартс – сапоги у него были заляпаны грязью, по плащу стекали капельки дождя. Его окружали штабные офицеры, и у него, и у них был суровый и решительный вид.

– Все в сборе? – резко спросил лорд Робартс.

Среди нас поднялся ропот, который он принял за подтверждение.

– Что ж, прекрасно, – сказал он и, подойдя к моей сестре Мэри и ее пасынку Джону, остановился. – До меня дошли сведения, – обратился он к ним, – что ваш преступник-муж, сударыня, а ваш отец, сэр, укрыл в доме значительное количество серебра, которое должно было по праву принадлежать парламенту. Прошло время всякой болтовни и протестов. Давление, оказываемое в данный момент на нашу армию, вынуждает нас к временному отходу. Парламент нуждается в каждой унции корнуолльского серебра, чтобы довести эту войну до успешного завершения. Прошу вас, сударыня, сказать мне, где спрятано серебро.

Мэри, благослови Господь ее неведение, повернула к лорду Робартсу недоумевающее лицо.

– Но мне не известно ни о каком серебре, – промолвила она. – Я знаю только те несколько серебряных предметов из сервиза, которые теперь находятся в вашем распоряжении, коль скоро у вас мои ключи.

– Я говорю о больших количествах серебра, сударыня, хранящихся в каком-нибудь укромном месте до тех пор, пока вашему мужу не представится возможность перевезти его на Монетный двор.

– Мой муж был королевским сборщиком в Корнуолле, это правда, милорд. Но он ни разу не обмолвился мне, что прячет серебро в Менебилли.

Лорд Робартс повернулся к Джону:

– А вы, сэр? Отец, несомненно, рассказывал вам обо всех своих делах?

– Нет, – твердо произнес Джон, – мне ничего не известно о делах моего отца, как не известно ничего и о тайнике. Единственный, кого отец посвящал во все это, был его управляющий Лангдон, который сейчас находится при нем. Никто здесь, в Менебилли, не скажет вам большего.

Какое-то мгновение лорд Робартс пристально глядел на Джона. Затем отвернулся и подозвал трех своих офицеров.

– Обыщите дом, – коротко бросил он. – Сдерите обивку со стен и мебели. Ломайте все, что попадется под руку. Заберите все драгоценности, одежду и все ценное. Чтобы в Менебилли остались одни голые стены.

Ноги у бедняги Джона подкосились.

– Вы не имеете права так поступать, – вырвалось у него. – Какой властью наделил вас парламент, что вы чините такой произвол?! Я протестую, милорд, взывая к общепринятым нормам приличия и гуманности.

А моя сестра Мэри выступила вперед и упала на колени.

– Милорд Робартс, – сказала она, – клянусь вам всем, что есть у меня самого дорогого, в этом доме ничего не спрятано. Если бы это было так, я бы об этом знала. Молю вас, выкажите великодушие и пощадите мой дом.

Лорд Робартс посмотрел на нее, взгляд его был суров.

– Сударыня, почему я должен щадить ваш дом, когда мой дом никто не пощадил? В гражданской войне платят оба: и победитель, и побежденный. Благодарите Бога, что мне хватило великодушия сохранить вам всем жизнь.

И с этими словами он развернулся на каблуках и вышел вместе с офицерами, выставив у дверей двух часовых.

Во дворе он сел на лошадь и поскакал обратно на свои позиции, чтобы принять участие в бесполезном арьергардном бою, который велся под непрерывным моросящим дождем среди изгородей и канав в Каслдоре. Мы услышали, как оставленный им за старшего майор отдал распоряжения своим людям – и те тут же принялись срывать деревянную обшивку со стен столовой. До нас донесся треск отдираемого дерева и звон оконного стекла – первые признаки грядущих разрушений. Мэри повернулась к Джону, по лицу у нее текли слезы…

– Ради бога, – умоляюще попросила она, – если тебе известно о каком-нибудь тайнике, скажи им, чтобы спасти наш дом. Когда вернется твой отец, я весь его гнев приму на себя.

Джон не ответил. Он посмотрел на меня. Никто из присутствующих не заметил этого взгляда, кроме Гартред, которая в тот момент подняла голову. Мои губы не дрогнули. Я посмотрела на него в ответ столь же сурово и безжалостно, как и лорд Робартс. Он выждал какое-то мгновение, затем очень медленно произнес:

– Мне не известно ни о каком тайнике.

Думаю, примись мятежники за свою работу с шумом и весельем или даже с пьяным хохотом, нам было бы не так тяжело выносить разрушение дома. Но они солдаты побежденной армии, прекрасно сознавая это и сдерживая в душе холодное бешенство, они делали то, что им было приказано, молча.

Дверь из галереи в коридор была открыта, за ней стояли на страже двое часовых, но мы не слышали, чтобы раздался хоть один голос, чтобы прозвучало хоть одно слово. Только треск сдираемой деревянной обшивки, грохот разбиваемой мебели, разрубаемого на куски большого обеденного стола и уханье солдат, когда они опускали топоры. Первое, что нам швырнули через коридор, был разодранный и расколотый портрет короля; но даже грязные каблуки, которыми прошлись по его лицу, и большая трещина, что пролегла через его рот, не смогли обезобразить этих исполненных печали глаз, безропотно взиравших на нас с погубленного холста.