Она вспыхнула, приняв его откровения за очередное оскорбление.

— А что, — продолжал он, — ты уже старая по местным понятиям для замужества, но совсем молода для всего остального. Почему бы тебе не использовать свои природные дары? Ведь здесь столько охотников на тебя. Вокруг твоего кристалла целый рой гудящих шмелей. Что же ты не используешь быстротекущее время? У вас рано стареют. Тебе ли бояться того, как тебя тут назовут. Твоя врождённая отзывчивость к мужчинам дала бы тебе многое, если бы ты умела это использовать, как тут и принято.

Она страдала от его издёвок и молчала.

— Согласилась бы дарить свою любовь, если бы была соразмерная оплата?

— Кому? Тебе?

— Я никогда и ничего у тебя покупать не буду. Я всё возьму и так, как и брал до этого.

— Я знаю, что ты издеваешься. Конечно, у меня никого нет. Меня некому защищать. Ты считаешь себя сильным, но так поступать нельзя! Надмирный Свет за такое отношение накажет…

Она заплакала. За осмеянные подушечки, за то, что назвал её старой, за то, что считал продажной. И главное, как всё это разительно отличалось от той горячей и чистой страсти, которую она с ним испытывала в прошлом, и что уже невозможно ей вернуть. А то, что происходило недавно, и что она бережно хранила в сокровенной части души, как некую тайную и самую ценную шкатулочку у себя, всё было выпотрошено им и брошено на осмеяние.

— Выпусти меня отсюда и вообще… из этого города прочь… навсегда…

— Зачем же из города убегать? Живи и работай, люби Антона.

От её утренней красоты, тщательно наводимой, остались лишь размытые следы у глаз и опухшее от слёз лицо, что удручало её не меньше его насмешек. Он и не смотрел на неё. Чем любоваться?

— Иди, умойся! — пренебрежительно — повелительный тон не оставлял другого выхода, кроме как убраться восвояси. Однако, он пошёл следом за ней в санблок и зачем-то жадно наблюдал, как она умывается. А потом… так же жадно расцеловал её умытое лицо, слизывая воду с её губ, гладя спину вдоль позвоночника и лишая остатков воли. Лицо было мокрое, а полотенца не оказалось. И тогда он стащил с себя свою же майку со скорпионом и бережно, краем промокнул её кожу, проявляя то ли вопиющую неучтивость, как если бы вытирал нечто неодушевлённое, — то же лицо куклы, — то ли своё очевидное вожделение. Она почти бессознательно притронулась к его паху, и ощутила через довольно грубую ткань нижней экипировки его твёрдую готовность к тому, чего допустить невозможно после лавины оскорблений.

— Надеюсь, что рубашка у тебя свежая, — она заворожённо смотрела на его мощно развёрнутую и волосатую грудь, вдыхала настолько и неодолимо-влекущий, любимый! его запах, всегда смешанный с какой-то загадочной растительной составляющей, от него уже неотделимой.

Хотелось прижаться и забыть обо всём, — Если я и решусь остаться в «Мечте», то уж никак не ради этой опостылевшей мне работы, а лишь ради дружбы с Антоном. Он очень одинок, а я… — как за спасение она схватилась за Антона, — я ему всё равно, что сестра…

— Прими уж и меня заодно в свою семью. На правах старшего брата. В следующий раз приготовь свой компот и на мою долю. Я тоже решил стать завсегдатаем твоего кафе для одиноких сердец. Вернее, назовём его «Трио чистых сердец». Ты, я, Антон. Будем беседовать о смысле Мирозданья, как ты и любишь. Только никогда больше не мазюкайся, чудо ты вселенское, нежное и глупое… — после чего бесцеремонно отпихнул и натянул влажную майку на себя.

Бесстрастный как каменный идол, прикрыв глаза, вызванный Олег ждал её, едва открылась панель выхода из отсека. Но он не спал, а слушал нечто, что озвучивал наушник, прицепленный к мочке его уха. Может, земную музыку, запись голоса земной возлюбленной или некий научно-познавательный текст.

— Я теряю драгоценное время, шеф, — пробурчал он себе под нос, не поднимая глаз на Рудольфа, — стою тут с полчаса уже…

— И час стоял бы, где тебе и указано! — процедил Рудольф.

— Я не пёс Актеон, чтобы охранять вход в служебный отсек, уж коли он имеет и сам по себе защитный код доступа…

— Актеон был мальчиком, вроде тебя, — уже миролюбиво и насмешливо сказал ему тот, кого Олег обозначил словом «шеф». — Любителем подглядывать за процедурой купания богини, у которой, кстати, имелось и оружие, — говоря всё это, Рудольф крепко держал Нэю за руку и не отпускал, — Это же мифы, чушь несусветная для детей, Олег. Вот так проявляет себя моё, никому тут не нужное, литературное самообразование. Я тебя лишь развлёк по-отечески, а ты обиделся и запомнил…

— На память не жалуюсь, — Олег хмуро воззрился на Нэю, будто она и вела с ним разговор. Нэя вырвала свою руку из руки «шефа» и тронулась вглубь замерцавших тоннелей. Олег потопал следом, поражая гулким цоканьем по полу. Его ботинки были точно такие же, как и у Рудольфа, и у Антона, и у Артура. Но никто из обозначенных лиц не топал столь громко, не вызывал далёкого отзыва эха, прячущегося где-то там, во мраке, где отсутствие освещения не давало чёткого понимания, насколько длинны и запутанны эти сооружения звёздных внедренцев.

Он выглядел, пожалуй, и красивее, чем Артур, более мужественным, но его отчуждённость внушала неприязнь к нему, нежелание хоть что-то ему сказать. Да и он не проронил ни звука.

Зачем он приходил?

На следующий день, немного придя в себя после пережитого в подземном отсеке, чему немало поспособствовала привычная рабочая суета, уже поздним вечером, она вышла из «Мечты». Многие служительницы ложились спать или же притворялись, что ушли в свои комнатки, а сами тайно и незаметно сбежали в условленные места к столь же неудержимым возлюбленным. А кто-то и к неплохо устроенным здешним мужчинам, выбранным по расчёту, зачастую не обоснованному ничем, кроме наивности представлений самих девушек. Их жизни и проделки вне пределов здания и вне ограды, замыкающей цветущую обширную и ухоженную территорию с обустроенным для уличного купания водоёмом, хозяйку всего этого великолепия не заботили, как это было вначале. Если случался скандал, девушек просто выгоняли прочь, и тут уж кого винить? Это был их личный выбор. Вне зависимости от личного отношения Нэи к произошедшему обнаружению чьей-то оплошности, её всё равно заглазно обвиняли, как сами девушки, — что не заступилась, позволила изгнать, — так и блюстители здешней безупречности, пусть и декоративной, но для всех значимой. И она научилась выстраивать внутреннюю защиту. Эти особы не являлись её семьёй,