с гармошкой. Он медленно раскачивался, качели взвизгивали, и в ритм этих взвизгиваний Капанидзе растягивал гармошку, и всё вместе умудрялось вплетаться в пение, и получалась маленькая вечерняя музыка.

А по двору задумчиво бродила белая коза. А в лужу у крыльца печально падали звезды.

Или показалось?

Глава 16

Фисташковые волки

— Витя! Витя, просыпайся! Там этот пришел… Вчерашний.

Пришел вчерашний день, и пыль смахнул, с утра

Вчерашний — дребедень, ай лайк позавчера…

Что это? Стихи стал сочинять, как Пятахин какой… Мир — куда ты катишься, дай ответ, не дает ответа, ровное жужжание, пахнет медициной, это Гаджиев. Апрельский пал. Захотелось крикнуть от…

От какого-то странного счастья. Крикнуть, по стенам побегать. Выспался, наверное. Я вдруг понял, что последнее время я не высыпался совсем. А теперь вот выспался, вчера полдня и ночь сейчас. Хорошо.

— Витя! — почему-то меня будил Гаджиев. — Витя, просыпайся!

К дождю. Гаджиев — это решительно к дождю.

— Витя, этот вчерашний парень, он нам яиц принес, — сообщил Гаджиев.

— Чего?

— Яиц. Целую корзину. Этот, белобрысый.

А яйца к заморозку.

— Страусиных? — спросил я.

— Нет, обычных, вареных.

— Зачем? — не понял я.

Гаджиев пожал плечами.

Где это мы должны были сейчас быть? В Муроме. Или в Ростове… А мы в Клопяеве… То есть в этом, в Ключе. В Ефимовом. С яйцами, с ночными народными песнями, с удивительно белой, приснилось, что ли, козой.

— А где остальные? — спросил я.

— Завтракают, — ответил Гаджиев.

— А Жмуркин?

— Не приехал еще.

— Ладно… Иди, Равиль, я сейчас.

Гаджиев ушел.

Я вывернулся из койки и выбрался на веранду. Там уже почти все вовсю были, сидели за столом с голодными и бодрыми лицами, а Листвянко шагал вдоль стола и раздавал яйца. Каждому по три штуки. Вареные.

Мне улыбнулись все, даже, как мне показалось, Жохова. Или клоп ее укусил в икры, улыбнулась.

Сам вчерашний белобрысый Капанидзе рискованно раскачивался на трехногой табуретке, жевал жвачку, надувал какие-то просто чудовищные из нее пузыри.

— Привет, — сказал я.

— Здорово, — ухмыльнулся Капанидзе.

Он замер, балансируя на одной табуретовой ножке.

— И сколько? — спросил я.

— Сорок штук, — ответил Капанидзе. — Все свеженькие, сегодня собрал.

— Нет, сколько стоит?

Сорок штук, деревенские яйца крупного размера и высшей свежести, экологически чистые… Рублей семьдесят, наверное, а лучше сто.

— Да просто так, — пожал плечами Капанидзе. — Кушайте, все равно они долго не хранятся…

Даром, значит. Вот ведь оно как.

— У вас ведь все равно еды никакой нет — а яйца вкусные.

Капанидзе держал равновесие на одной ножке. Ему бы в эквилибристы, талант пропадает.

— Курицы несутся, как ненормальные, девать некуда, — Капанидзе балансировал руками. — Так что ешьте на здоровье.

— Яйца что надо, — подтвердил Листвянко и сунул мне корзинку.

Действительно, крупные. Такие… Короче, на птицефабриках таких уже не делают. Я достал одно, стукнул о перила крыльца. Не разбилось, крепкое, пришлось стукнуть еще.

Александра с недоумением разглядывала яйцо, как будто в первый раз видела, у них в Германии что, совсем двадцать первый век наступил — яйца уже чищеные продаются? Или курицы их без скорлупы несут? А Дитер с Боленом ничего, жевали вовсю.

— Костлявая рука голода, — сказал я. — Мы отрезаны от цивилизации и теперь целую неделю будем питаться только одними яйцами.

Александра кивнула и принялась шелушить яйцо.

— Я эти яйца есть уже не могу, — сообщил Капанидзе. — А бабки меня все кормят и кормят — утром яичница, днем зразы, вечером гоголь-моголь…

— А ты качайся, — посоветовал Листвянко.

Он уселся во главе стола и тоже приступил к завтраку.

— Что? — не понял Капанидзе.

— Качайся. Подтягивайся, отжимайся, гирю поднимай. Знаешь, какие на яйцах банки набьешь? Это ведь сплошной белок.

Листвянко продемонстрировал «двойной бицепс спереди», отправил яйцо целиком в рот, стал жевать.

Капанидзе задумался, а я тоже стал есть. Яйцо оказалось действительно вкусным, просто очень. Обычно всухомятку яйца не очень едятся, а эти ничего, я две штуки слопал только так, на третье нацелился. Остальные не отставали. Даже Жохова.

Капанидзе смотрел на нас с интересом. Скучно ему тут, наверное. В таком возрасте в глуши да со старухами завыть можно. А он вроде ничего, на гармошке играет, держится. Хотя, наверное, привыкаешь.

— Ну, а вообще как тут? — в унисон с моими мыслями поинтересовался Пятахин у Капанидзе. — Чем живет Ефимов Ключ? Песни по вечерам поете, я слышал, в карты вроде как играете. Я тоже в карты неплохо играю, кстати. В двадцать одно…

— Мы в дурачка, — улыбнулся Капанидзе.

— Это же для детсадовцев игра, — Пятахин очистил четвертое яйцо. — Никакого интереса. Давай я тебя в покер научу — очень захватывает…

Листвянко пнул Пятахина в голень, Пятак замолчал.

— Летом варенье еще варим, — сказал Капанидзе. — Чай потом пьем. А зимой я в школу хожу за реку, тут до Сивцева семь километров на лыжах, а оттуда уже автобус забирает.

— Семь километров? — переспросила Александра и посмотрела на Капанидзе с уважением.

— Ага, — кивнул он. — Я бегаю.

— Так, значит, вот так просто и живете? — спросила Снежана.

— Так просто и живем, — ответил Капанидзе. — Летом сено еще косим, пряники печем…

— Пряники? — облизнулся Пятахин.

— По субботам, — уточнил Капанидзе. — Покровские, с медом, лещиной и изюмом. По старинным рецептам. Их потом Дрынов продавать отвозит.

— Я люблю пряники, — вдруг печально сказала Снежана.

И все на нее посмотрели. И я посмотрел, и вдруг увидел, что Снежана не накрасилась, и стала от этого только красивее, и пряники она давно любит, но не ест, бережет фигуру.

— Ясно все с вами, — подвел итог Пятахин. — Зимой — школа, летом — пряники, осенью волки воют. Что-то в этом есть. А как насчет досуга? Я понимаю — карты, хор пенсионерок, электричества нет, а вот достопримечательности как? Памятники природы? Стоянка НЛО? Снежный человек? Капище какое? У нас, между прочим, одна девушка есть, служительница культа, куда ни приедем — везде капища осматривает.

Пятахин подмигнул Жоховой, та в ответ показала ему дулю.

Капанидзе рассмеялся.

— У нас тут курган, я же говорил, — Капанидзе махнул рукой. — Но там ничего интересного, одни горшки да черепки, я смотрел. Черепа еще. Они штук десять понавыкапывали.

— Которые у нас в бараке? — спросила Жохова.

— Ага, — кивнул Капанидзе. — Украсили комнату. Нормальные черепа, чистые.

— А бусы? — спросил Пятахин. — Ты говорил, эти бусы твои кучу бабок стоят? Может, там еще есть?

— От двух до шести, — сказал Листвянко.

— Что? — не понял Пятахин.

— Разграбление памятников археологии группой лиц по предварительному сговору, — пояснил Листвянко. — От двух до шести.

— Я несовершеннолетний, — отмахнулся Пятахин, но