Джек был слишком взбудоражен. От него разило страхом, и страх этот плескался и в зрачках, и в дрожащих пальцах, и в том, как он стоял и говорил.

— Всё хорошо, — повторял он, — всё хорошо. Я перевёртыш, Танька, я воин, ты не представляешь…

Конечно, она не представляла. Апатия и безразличие навалились на неё. Хотелось, чтобы всё это закончилось. Она тёрла ладонями виски, но зыбкое тягостное отупение не проходило.

Джека вывели в ночь, влажную и терпко пахнущую травой. Круг факелов освещал деревянный помост с ремнями-петлями в четырёх концах. Вокруг стояли «бомжи-кормильцы», живые и здоровые. Вожак со шрамом стоял слева, ближе всех, и ухмылялся.

— Мальчик мой, ты сомневаешься? — мама подошла и снова погладила Джека по щеке. Она совсем не изменилась с тех пор, как он видел её последний раз. Ему было шесть лет, в интернате всё время стоял запах сгоревшей каши, а эта женщина пахла иначе. Ему говорили, что она хочет забрать его, но потом никто не пришел, а спустя год появились «родители», они были ничего, и он почти забыл эту женщину.

— Я не знаю. Я думал, ты научишь меня чему-то, — забормотал он, — мне казалось, я жду чего-то важного… Ждал всё время, а сейчас страшно…

— Да, Джеки-бой. Это важное происходит сейчас. Все мои дети однажды возвращаются, чтобы стать другими. Ты не первый и не последний. Нас так много по миру, ты даже не представляешь. Ритуал освободит тебя. Сделает сильнее. И то важное, зачем ты родился, станет твоим. Не бойся. Будет больно, но так надо!

Сашу трясло. Все эти люди вокруг, ритуал, смысла которого он всё равно не понимал… «Кормильцы» распластали Джека на помосте и пристегнули руки и ноги ременными петлями. Распятый, как кукла, Джек тяжело дышал и дикими глазами наблюдал, как заостренный шест берут несколько человек в цепочку, и самый острый край кладут на доски помоста ему между ног. Все внутри Джека заходилось от мелкой противной дрожи.

Мама махнула рукой Эмме.

— Хочешь помочь ему? Тогда держи голову ему, вот так, крепко держи!

Джек дико вращал глазами, но не мог ничего сказать. Мама говорила какие-то слова, что-то нараспев читала, а ему все хотелось проснуться. Дурной сон, как вырваться из него? Зачем так сложно всё устроено? Где Эмма?

Голова Эммы склонилась над ним, горячие ладони стиснули виски.

Он ещё пытался что-то ей сказать, предупредить, спасти, избавить, не понимая, что уже не может ничего и даже слова не выговаривает. Что-то твёрдое толкнулось между ног, надавило, полоснуло дикой болью по заднице и всё продолжало давить. Он чувствовал, как внутри всё двигается, разрывается, смещается куда-то. Пытался вздохнуть поглубже, справиться с этой волной боли, когда шест, который толкали шесть здоровых мужиков, прорвал наконец лёгкие и с хрустом вошёл в голову через шею.

Из глаз Джека на Эмму брызнуло что-то бурое, тёплое и липкое, с медным запахом крови. Теряя сознание второй раз за вечер, Эмма уже не помнила ничего.

Джек пришёл в себя странно. Руки, разведенные в стороны, не двигались. Ноги были стиснуты. Мир в багровой дымке остановился рамками одного кадра. Он увидел Эмму, которую несли двое «кормильцев», увидел маму, смотрящую на него снизу вверх, приставив ладонь к глазам козырьком. И какой-то долговязый парень стоял с мамой и улыбался. Он. Сам. Стоял рядом с мамой. Такой же, как он. Потом повернулся, подошёл ближе, почти вплотную, посмотрел чёрными, без белков, глазами и, ухмыльнувшись, надел на голову Джеку пустую тыкву. «Поднимайте», — сказал он кому-то, и Джек закачался и почувствовал, что земля стала дальше.

* * *

«Было мне его жалко? Наверное, да. Такое несчастное было у него лицо, такое непонимающее. И весь он был жалкий, слабый, как кролик, судьба которого убегать, путая следы, таиться, ускользать… Чтобы управлять этим миром и драться с ним на равных, нужно было попрощаться с этими эмоциями, полутонами, случайностями и дурацкими свободами. Попрощаться с играми, сочувствием и слабостью. Надевая ему тыкву на голову, я поймал этот взгляд. Он продолжал бояться и хотел спрятаться. Значит, всё правильно. Теперь он здесь, где безопасно, и убегать больше не надо. Всё, что он мог — это стоять и смотреть, не вмешиваясь. Теперь он может это делать сколько угодно»…

* * *

Таня собирала футболки и джинсы по всей квартире. Саша вечно их разбрасывал, да ещё и прятал периодически то в шкаф, то под кровать. Переезжая в Москву, они многое ещё не успели разобрать, и она делала это постепенно, доставая, стирая, вешая в шкаф. Сегодня в кладовке она обнаружила тяжёлый пакет, из которого вытряхнула свои грязные джинсы, которые пропали ещё полгода назад, перепачканную бурым рубашку и два Сашкиных ролевых пистолета. Пистолеты взвесила в руках, прицелилась в зеркало. Нажала собачку. Железка нажалась мягко и не отщёлкнулась обратно. Ну такое… Хотя смотрелись они достоверно и страшновато. «Убрать надо куда-то, не ровён час напугает он ими кого-нибудь до усрачки», — подумала Таня, машинально проверяя карманы джинсов, прежде чем бросить их в корзину для стирки.

В левом кармане обнаружился мятый билет на электричку. «Надо же, когда это я ездила куда? — Таня машинально сложила цифры. До счастливого номера не хватило единицы. — Значит, встреча».

Она посмотрела на дату. «Была, — добавила про себя, — и давненько. Вообще не помню, чтобы на электричках ездила». В ванной машина загудела, начала выжимать. Таня сложила джинсы, а билет сунула в карман. «Надо у Сашки спросить, может, он помнит что?..»

Павел Рязанцев. «Конечная»

Дурное предчувствие давило похлеще тишины. Предчувствие, которое Глеб не мог объяснить или отогнать. Да, с бандой мародёров: четырьмя крепкими мужиками с огнестрельным оружием — путешествуют дети, но пухленький Максим и маленькая Настенька давно в команде, и проблем с ними никогда не было. Тихо ждут в фургоне, не скандалят, чистят оружие. Дети полка, как их назвали бы в Старом Мире.

«Старый Мир. В то время я спал на кровати, а не на чём придётся, — думал Глеб, смотря сквозь кузов фургона в прошлое, — копался в компьютерах, а не в карманах трупов и комодах».

— Чему улыбаешься?

Хриплый голос развеял ностальгию. Напротив Глеба сидел Михаил — небритый лысый сантехник, примерный семьянин и просто хороший человек. Даже сейчас, с охотничьим дробовиком в руках, он не переставал быть таковым. Просто его семьёй стала эта маленькая компания, а основной формой хороших дел — убийство всех, кто ей угрожает.

«Спрашивает, а у самого глаза смеются».

— Заразиться боишься? Не бойся, это не