все время что-то не нравилось: то я не так пошла, то неправильная режиссура — нужно было найти и придумать что-то свое. Я в какой-то степени понимала, что это повторение, но ведь совершенно в другой интерпретации. В итоге он довел меня до слез. Зал полон людей, сидят педагоги института, декан И.Г. Шароев, все ждут, а я реву.

Девчонки-одногруппницы вытирают мне слезы за кулисами и говорят:

— Успокойся и иди на сцену. Все у тебя отлично получается. Он же педагог, он и должен придираться!

— Все, я ухожу из института. Я не буду дальше учиться, сколько можно меня третировать?

— Наташа, успокойся, иди на сцену, все будет хорошо!

Я приняла решение, что сдам сегодня экзамен, покажу эту сценку и уйду, потому что мы с педагогом не находим общего языка. Он постоянно мной недоволен, постоянно меня унижает, упрекает, все ему не так! Я вытерла сопли, слезы, пошла на сцену и отыграла свою режиссерскую постановку так, что зал рыдал от смеха!

На наши спектакли собирался весь ГИТИС. На первом курсе мы так подняли планку, что нам декан Шароев говорил: «Мы здесь видели подобные выпускные спектакли, а вы на первом курсе такой уровень показали! Дальше-то вы что делать будете?!»

После этого экзамена Андрей Николаевич подошел ко мне (ему, видимо, сказали, что я собралась уходить), обнял меня и тихо прошептал:

— Наташка, дурочка, я ж тебя люблю! Ты прекрасный режиссер. У тебя свое ви2дение. Просто пойми, я режиссер со своим видением и привык ломать людей под себя, как мне хочется. А ты сама уже готовый режиссер, ты самодостаточна! Мне, конечно же, хотелось настроить тебя по-своему, но я вижу, что этого не надо делать, потому что ты сама ловишь все с полуслова, ты сама талантливая девочка.

Мы с ним обнялись, и я опять разревелась.

— Никуда ты не уходишь, поняла? У нас столько всего интересного впереди. Все будет хорошо!

С того момента у нас сложились прекрасные отношения, но наша группа недолго радовалась нашему единению и гармонии с педагогом, потому что после экзамена на втором курсе произошла следующая история. Андрею Николаевичу предложили возглавить еще один курс, он отказался, сказав: «Я не могу. У меня есть своя работа, я и здесь-то едва успеваю».

У него была собственная активная гастрольная деятельность. Он очень много ездил с цирком за границу. И тогда декан вызвал его и сказал:

— Ну что ж, не успеваешь — и не надо! Может, нужно тогда задуматься, стоит ли здесь тебе вообще преподавать? Или у тебя мысли с прицелом?

— С каким прицелом? — возмутился Николаев. — Как вы мне все надоели со своими интригами. Все улыбаетесь друг другу и тихо ненавидите — клубок целующихся змей! — крикнул он и вышел из кабинета, хлопнув дверью. В тот же день он подал заявление об увольнении по собственному желанию.

Как выяснилось позже, Шароев давно уже хотел уволить Николаева, так как ему казалось, что он целится на его место. И вот мы вдруг от кого-то узнаем, что нашего любимого педагога, обучавшего нас два года, увольняют и непонятно кого поставят взамен. Кто-то надоумил нас составить коллективное письмо. И мы пишем в деканат:

«Мы, студенты Андрея Николаевича Николаева, не хотим, чтобы нам давали другого педагога. Наш педагог самый лучший. Мы не знаем, кто кого подсиживает, но очень вас просим не увольнять Андрея Николаевича».

И так далее, и тому подобное. Внизу стояла подпись каждого студента нашей группы. Дальше начинается самое страшное. Прибегает педагог по технике речи и говорит:

— Вы сумасшедшие? Что вы натворили?

— А что мы натворили? — недоумевали мы.

— Зачем вы отправили это письмо в деканат?

Шароев его увидел и срочно собрал весь деканат, где заявил:

— Революцию надо пресекать на корню. Я принял решение уволить Николаева. Если коллектив объединился против меня, то такая группа студентов в ГИТИСе мне не нужна. Так как это бюджетники, я ставлю на голосование вопрос о роспуске всего курса.

За нас вступились все педагоги, и даже ректор сказал декану:

— Что значит распускаем? Вы видите, что это сильнейшая группа студентов, которая была у нас за последние 10 лет? Яркие личности, у которых большое будущее. Мы таких людей не можем просто взять и выгнать. Мы ради таких людей здесь с вами и работаем!

Но декан не унимался:

— Вы не понимаете, если другие студенты узнают, что какая-то группа решила пойти против декана, а значит, и против всего института, начнется анархия и беспредел. Мы должны показательно всех отчислить, чтобы другим было неповадно!

— Я не разрешаю их отчислять, но мы пойдем вам навстречу. Мы расформируем всю группу, а студенты пусть сами выбирают себе другие факультеты, — ответил ректор.

Мы ездили к Андрею Николаевичу домой и умоляли его вернуться.

— Девочки, мальчики, я все равно не вернусь. Вы не понимаете всей этой кухни. Я никогда больше туда не вернусь. Вы даже не представляете, что там происходит! Как там все друг друга ненавидят и подсиживают. Я не могу больше находиться в этой атмосфере. Это не мое. Я — артист. Я по-прежнему вас люблю, но дальше вы пойдете без меня. Вам дадут другого педагога, и все наладится.

— Не дадут, — и мы рассказали ему про письмо и вытекающие из него последствия.

Он даже прослезился, не ожидая от нас такого шага.

Мы договорились продолжать дружить и дальше, несмотря на то что теперь будем на разных курсах.

Бóльшая часть мальчишек из нашей группы пошла учиться на звукорежиссеров, кто-то пошел на продюсерский факультет. Нас осталось шесть девчонок и один парень. Мы попросили перевести нас на актерский факультет и попали к Давиду Григорьевичу Ливневу, который долгое время был одним из режиссеров Театра имени Вахтангова. Естественно, он тоже оказался в курсе этой истории и неохотно согласился взять к себе бунтарей эстрадников. Но деваться было некуда, потому что об этом его лично попросил ректор. Его предвзятое отношение было заметно сразу, когда мы только пришли знакомиться с нашим новым педагогом. Мы все встали в дверях.

— Ну, проходите, садитесь. Эстрада, говорите?

— Да, режиссеры, эстрадно-массовых зрелищ.

— У нас тут не эстрада, драматический театр, у нас актерское мастерство.

— Вы думаете, мы ничего не умеем? Да у нас были лучшие спектакли, весь институт приходил на нас смотреть!

— Не знаю, не знаю, теперь я буду на вас смотреть.

Поначалу он очень холодно отнесся к нам. Мы начали работать, что-то делать и доказывать, что мы способные. После первой сессии он собрал всех нас: