– Похож, похож, – немедленно подтвердила Регина. – Такой же безумный вид – как будто сейчас перед ним разверзнется бездна…

Книга была на немецком, которого Арик почти не знал, но все-таки по отдельным словам, по лексемам, пришедшим сюда, видимо, из латыни, кое-как разобрал, что речь в тексте идет о некой «Темной Луне». Есть видимая Луна, которая порождает приливы, и есть Луна невидимая, неизвестная, всегда пребывающая во мраке, «Маленькая Луна», Селена Минорум, поглощающая лучи и влияющая на энергию психики. Когда она восходит, то у человека затмевается разум. Вот у меня и затмение, тут же подумал он. Знать бы еще когда: все прошлые годы или только сейчас?

Интересно, что больше он этой книги не видел. Когда на следующий день Арик, прихватив с собой карманный словарик, снова захотел ее посмотреть, выяснилось, что ничего подобного у Регины нет.

Она совершенно искренне удивилась:

– Какая книга? Разве была какая-то книга? Ты что-то путаешь…

Так и осталась эта история непроясненной. Впрочем, неважно, зато, как картинка, с которой стерли дрему и пыль, красками, очертаниями прояснилось нечто иное. Нечто такое, без чего невозможно существовать. Зима в этом году выдалась снова гнилая, ветер нес по проспектам то снег, то удушающую астматическую мокроту, повсюду чавкало, капало, таяло, растекалось, повсюду дрожало – у простуженных фонарей зуб на зуб не попадал, весь Петербург месил грязь, кашлял, чихал, и только у Регины в квартире были настоящие свет и тепло. Арик там мгновенно согревался и оживал. Почему-то дома на это требовалось значительно больше времени. И – поразительное несходство, которое ничем нельзя было объяснить: Миту он чувствовал, когда она есть, а Регину – когда ее нет. Вот нет ее – и все сразу не так: воздух, свет, настроение, люди, жизнь. И, между прочим, Регина проговорилась однажды, что если часа три-четыре не видит его, то ей тоже становится как-то не по себе. Тоже что-то сразу не так: воздух, свет, настроение, люди, жизнь… С ней не возникало вопроса «зачем?». Это и было «зачем», и ничего другого быть не могло. Встречались они уже практически каждый день. Арик даже перестал делать вид, будто бы его интересует что-то еще. На кафедре он теперь только маялся: считал минуты, отбывал время, слонялся из угла в угол, но стоило стрелкам начать приближаться к шести – бросал все и мчался на встречу с Региной. До этого как будто ничего не было. Жизнь начиналась с того момента, когда она открывала ему дверь.

Кончилось это так, как, вероятно, и должно было кончиться. В декабре, около часа ночи, когда Арик, возвращавшийся от Регины, только-только, осторожно ступая, вошел в прихожую, раздался телефонный звонок, и вахтер, с которым он договаривался об этом уже давно, косноязычно уведомил, что с восьми вечера во всем здании отключили теплоснабжение. Где-то на трассе авария, выбило, говорят, главный вентиль. Это не только у нас, пострадал целый микрорайон. Обещают, конечно, в ближайшее время наладить, но сколько провозятся, сами понимаете, неизвестно.

– Вы просили докладывать, если что-нибудь такое произойдет.

– Спасибо, – сказал он, судорожно сжимая трубку.

– Я вам уже шестой раз звоню – все нет и нет…

– Конечно… Спасибо…

Минут через тридцать, чудом поймав такси, он трясущимися руками открывал двери на кафедру. Обстановка была даже хуже, чем можно было предполагать. Батареи остыли, в лаборатории царил пронзительный холод. Изо рта при дыхании вырывался беловатый парок. На оконных стеклах с внутренней стороны скопились иней и лед. Шторы казались ломкими; наверное, тоже промерзли. «Бажена» еще работала, но тоненько, видимо надрываясь, посвистывала от напряжения. Стандартный рабочий режим был, разумеется, сбит. Температура на градуснике была пять целых сколько-то там десятых. Вакуумный колпак треснул, атмосферный воздух проник внутрь системы. Стоило почти десять лет поддерживать там строгую изоляцию! Что же касалось подсвеченного рефлекторами аквариума, то он выглядел вообще не сообразно ни с чем. Уровень раствора явно понизился, скользкие отвратительные куски пакли плавали на поверхности, кристаллический солевой бордюр, будто снег, окантовывал их по краям. Сама среда потемнела и приобрела уже знакомый коричневатый оттенок. Коацерваты, естественно, пострадали больше всего. Они осели на дно и слиплись в рыхлую, довольно-таки неопрятную массу – наматывался на нее «крахмал», змеились в толще серые борозды и углубления. Это напоминало обнаженный человеческий мозг: кости черепа растворились, а волосы приросли непосредственно к мозговым оболочкам. Чувствовалось, что это финал: внутри «мозга» уже появились темные зловещие пятна. Видимо, начинались некротические изменения.

Катастрофа была полной и окончательной. Годы работы припахивали теперь йодистой тошнотой. Слизь и плесень покрывали собой бесплодную жизнь. Надежды не было: вокруг простирался пустырь, усеянный трухой и обломками.

Отчаяние его было так сильно, что переходило в бесчувственность. На мгновение он подумал, что, может быть, имеет все-таки смысл включить масляные радиаторы: попытаться отогреть комнату, вернуть хрупкие «колокольчики» в прежнее состояние. Он даже потянулся было к переключателям, но, наткнувшись на холод пластмассы, тут же отдернул руку. Бессмысленно было бы пританцовывать на пустыре. Смешно и глупо было бы суетиться под камнепадом судьбы. Одного бесстрастного взгляда на прорастающий ворсинками «мозг» было достаточно, чтобы понять тщету всех усилий. Что погибло, того уже не вернешь. То, что умерло – умерло навсегда. Здесь было то же, что когда-то, очень давно он почувствовал в морге. Что есть жизнь, и почему она уходит так безвозвратно? Что есть смерть, и почему она является итогом всего? К чему все надежды, мечты, героические усилия? Зачем что-то делать, если впереди – неизбежная темнота? В общем, никаких срочных мер предпринимать он не стал – ни включать радиаторы, ни заделывать ужасную зигзагообразную трещину в колпаке, ни смешивать буферные растворы, ни вливать по каплям в аквариум свежую, возможно, спасительную среду. Он даже не попытался отрегулировать подсвистывающую, подмигивающую тревожными огнями «Бажену». Пустырь – так пустырь, темнота – ну, пусть темнота. Он просто выключил в лаборатории свет, а в вестибюле сказал вахтеру, что звонить ему больше не надо. Он даже, против обыкновения, не посмотрел на часы. И без того было понятно, что время остановилось.

Однако когда утром следующего дня он в странно-приподнятом, почти праздничном настроении вновь появился на кафедре – не за тем, разумеется, чтобы продолжить работу, а чтоб напоследок прибраться, выкинуть лишнее, как положено, подмести – первое, что он заметил, неторопливо отдернув шторы, это то, что волосатая груда «мозга» за ночь существенно увеличилась. Она словно втянула в себя всю полупрозрачную «крахмальную массу», потемнела, кажется уплотнилась, но вовсе и не думала «протухать». Более того, пленочная ее поверхность ощутимо подрагивала: сокращалась и вновь расправлялась, будто от электрических токов. А ворсинки, которых стало значительно меньше, шевелились и, вероятно, всасывали в себя остатки мутной воды.

Сердце у него вдруг повисло над пустотой. В ушах слабенько, комариными крыльями зашуршала торопливая кровь. Он быстро нагнулся, пытаясь разглядеть – что там, за толстым зеленоватым стеклом. И, точно испугавшись этого его порывистого движения, волосатый «мозг» сжался, став еще морщинистее и темнее, высунул из подошвы, прилегающей к дну, две толстые эластичные псевдоподии, пошарил ими вокруг, словно ища какое-нибудь укрытие, а затем оттолкнулся – один раз, другой – и вдруг судорожно, как осьминог, вихляя всем телом, пополз по аквариуму…