Суетливые улицы Чайнатауна были сегодня тише обычного: страх перед сонной болезнью разогнал всю публику. Бизнес в ресторанах и лавках шел из рук вон плохо. Рабочий люд и женщины, раньше толпами валившие на китайское рагу с грибами и острым соусом в обеденный перерыв, теперь предпочитали столоваться в забегаловках подальше от Дойерс-, Пелл-, Мотт– и Малберри-стрит. Даже местный бич, белые экскурсоводы, автобусами возившие сюда праздных любителей побродить по бедняцким районам и кормившие их жуткими, бессовестно приукрашенными байками о войнах тонгов, опиумных притонах и девочках-рабынях, примечательным образом отсутствовали.

Департамент здравоохранения вовсю проверял продукты и воду, грязь с улиц, лошадиный навоз, помет крыс и насекомых – все что угодно, способное дать хотя бы зацепку, откуда взялся проклятый недуг и как он передается. Лин даже сама сходила в библиотеку, почитать о сонной болезни, – надеялась найти хоть что-то полезное… и теперь знала куда больше, чем хотела, о паразитах, мухе цеце и энцефалите. Ничего похожего на происходящее в Чайнатауне и Нижнем Ист-Сайде. Никаких тебе характерных симптомов типа температуры, болей и кашля.

Просто люди ложились спать, а потом не просыпались.

Мэр угрожал запретить праздник китайского Нового года, до которого оставалось всего ничего – три недели. Китайская Благотворительная Ассоциация зашла так далеко, что даже наняла репортера – снимать чайнатаунские очистные бригады: людей в масках и перчатках, отскребающих тротуары и кухни, свозящих белье в прачечные. Что угодно, лишь бы не дать нью-йоркским страхам перерасти в панику и сорвать празднование наступающего Года Кролика.

Впрочем, на ушах стояли не только туристы. Соседи, бывшие всегда так близки, вдруг сделались осторожными и подозрительными. Перед занятиями в китайской школе учителя заставляли всех детей мыть руки, а медсестры планово проверяли их уши, рты и кожу на предмет инфекции. Церкви и храмы были полны как никогда. Старики ежедневно ходили туда – жгли благовония, делали приношения, просили благословения предков. Возле всех дверей и окон красовались талисманы от всех напастей, отгонявшие злых духов. Ходили слухи – неизвестно, откуда взявшиеся, – что один из метропроходчиков, павших жертвой сонной болезни, будто бы говорил, что их команда нашла какие-то кости на заброшенной станции подземки, и боялся, уж не потревожили ли они ненароком духа.

– Призраки, – шептались старики в задних комнатах над дымящимися чашками с чаем.

– Призраки, – кивали друг другу женщины на зеленных рынках и на скамейках в Коламбус-парке.

Но в данный момент Лин занимали не призраки и не эпидемия. Сегодня ночью она стала свидетелем чуда. Просто подумай о том, что ты хочешь, сказала Вай-Мэй, как будто ее, Лин, состояние мыслей и было той самой недостающей силой, необходимой для материализации туфель. Так, значит, существует специальное силовое поле, сотворенное всеми мыслями и желаниями, текущими сквозь мир снов, и если да, то не концентрируется ли оно больше обычного именно в этой части сонного ландшафта? Значит, человеческое желание, или страх, или алчность каким-то образом способны гнуть и лепить саму ткань вселенной снов? И если да, то можно ли, интересно, сделать больше, чем просто превратить один предмет в другой?

Вдруг можно создать что-то, призвать в реальность силой своих эмоций?

И… стоит ли такое делать?

Дядюшка Эдди восседал на краю сцены в опере, наводя последний лоск на костюм.

– Как хорошо пахнет! – сказал он, завидя Лин. – Иди сюда, поешь со мной.

Он снял со спины племянницы ранец, открыл бамбуковую корзинку и протянул Лин клецку. Она вгрызлась в нее, наслаждаясь брызнувшей в рот струей горячего, острого сока и попутно разглядывая традиционный головной убор Дао Ма Дань, героини-воительницы. Спереди переплетались изысканные нити жемчужных бусин, а с боков рогами круглились длинные, полосатые, бело-коричневые фазаньи перья. Лин залюбовалась красотой наряда. На сцене виднелась компания красных стульев, расположение которых, Лин это знала, могло иметь почти бесконечное количество значений – от кровати до горы или даже гробницы. Все тут, в опере, было буквально пропитано традицией и символизмом. Снаружи, c улицы, донеслись девичьи голоса: кто-то напевал популярную на радио джазовую песенку – наверное, дети улучили момент устроить хоть крошечный пир во время чумы.

– Ах, эта современная молодежь, – сказал дядя Эдди. – Слушают джазовые пластинки и бегают где-то по полночи. Опера больше никого не интересует. Почему ты не там, c ними, Лин, терроризируешь улицы Чайнатауна?

Лин выудила из корзинки еще одну толстую клецку.

– У меня есть занятия и поважнее.

– Например, есть клецки со стариком. Да уж, куда как важно.

– Возможно, у меня появился новый друг, – поделилась Лин, надеясь только, что прозвучало это не настолько оборонительно, как казалось изнутри. – Ну, по переписке. Она едет сюда из Китая выходить замуж.

Дядя Эдди поднял бровь.

– Это очень трудно.

– Она говорит, все уже договорено, – сказала Лин, засовывая клецку в рот.

– Ну, что ж, тогда очень хорошо, что ты помогаешь ей освоиться. Когда я только оказался в этой стране, я ровным счетом ничего не знал. В том числе и ни слова по-английски.

Дядя полез в бумажник и нашел в нем выцветшую фотографию: на ней ему было восемнадцать – лицо очень серьезное, длинные волосы заплетены в традиционную косу.

– Я когда-нибудь показывал тебе ее?

Из уважения Лин покачала головой, хотя на самом деле видела картинку, мягко говоря, не однажды.

– Вот, – продолжал дядя Эдди, – мне тогда было как раз примерно столько, сколько сейчас тебе. Я собирался пробыть тут года два, не больше, только чтобы заработать денег для своей семьи дома, в Китае. Но потом они приняли новые законы и еще другие: если бы я покинул тогда Америку, я бы уже никогда не смог въехать назад. Так что я остался. Китайцев тут было мало, опера шла плохо. Много лет я работал на кузена у него в ресторане, – он вернул фотографию в бумажник. – А мать с отцом я так никогда больше и не увидел.

У Лин напрягся весь живот при мысли, что можно вот так взять и потерять родителей. Может быть, мама с папой ее и слишком опекают, но они – ее родители, и она не могла себе представить жизни без них. Рядом с фотографией в дядином бумажнике лежал вид на жительство, который всем китайцам полагалось носить с собой. Без этой бумажки тебя могли посадить в тюрьму или даже депортировать. Лин родилась здесь, в Чайнатауне, и считалась полноправной гражданкой страны. Но по закону о высылке у ее отца, например, такого статуса никогда не будет. А мама в тот миг, когда вышла замуж за «азиатского иностранца», сразу же потеряла все шансы на американское гражданство. Лин всегда жила в страхе, что какая-нибудь пустяковая ошибка может стоить им всего, что ее в любой момент могут лишить родителей, как дядя в свое время лишился своих.

– Когда твоя подруга приедет, ее станут допрашивать, – сказал дядя, берясь за следующую клецку. – На Ангельском острове. Мне, помнится, задали чуть ли не шесть сотен вопросов.