Все замерли и затаили дыхание. В этот миг я ненавижу их и люблю, как и они любят и ненавидят меня. И они, и я знаем это.

— Братья, как ни трудно мне было снести позор, навлечённый вами на моё имя, я сделал это из любви к вам. Но сейчас выслушайте меня и запечатлейте мои слова в своих сердцах. Того солдата, который позволит себе снова обесчестить наше содружество, я не стану наказывать с отцовской любовью, как наказывают провинившихся сынов ради их исправления, но навеки изгоню его из своего сердца и из нашего сообщества.

Похоже, их проняло.

— А теперь — прочь с моих глаз, все вы, за исключением старших командиров. Для тех у меня припасено ещё несколько слов.

Того, что было сказано мною высшим начальникам, я тебе повторять не стану. Замечу лишь, что многие предпочли бы кнут этим бичующим словам. Однако, покончив с этим, я обращаю гнев на себя.

— В конечном счёте ответственность за любое настроение в армии лежит на командующем. Раз такое могло случиться, стало быть, я недостаточно озаботился тем, чтобы привить вам, мои командиры, те высокие воинские идеалы, которым, как мне казалось, должны были следовать и вы, и вся армия. Поэтому я отказываюсь от своей доли добычи. Причитавшаяся мне часть будет распределена среди наших раненых и искалеченных товарищей, а также потрачена на жертвоприношения и воздвижение надгробий павшим.

Отпустив командиров, я удаляюсь в свою палатку, приказываю юношам свиты никого ко мне не пускать и засыпаю. Пробуждаюсь я лишь поутру и после совершения от имени армии благодарственного жертвоприношения вызываю Леонната Любовный Локон, дабы поручить ему позаботиться о захваченных нами в лагере супруге Дария Статире[2] и матери царя Сизигамбис.

В полдень ко мне обращается Пердикка с просьбой принять его. Он сообщает, что солдаты терзаются угрызениями совести и молят о прощении. Я отсылаю его без ответа. То же происходит с Теламоном, затем с Кратером. Последним заходит Гефестион: дежурные пропускают его беспрепятственно, ибо знают, что он — мой ближайший друг. Гефестион упрашивает меня из любви к нему хотя бы выглянуть наружу. Не в силах отказать дорогому другу, я неохотно соглашаюсь.

Как оказывается, всё пространство перед палаткой, целое поле, завалено теми самыми сокровищами, которые пробудили вчера такую алчность: статуями и драгоценными сосудами, мебелью, пурпурными тканями, золотыми украшениями. Вокруг десятками тысяч собрались воины.

— Александр, — обращается ко мне Кратер от их имени. — Здесь вся добыча, до последней серёжки и амулета. Забери всё. Нам ничего не нужно. Только не отвращай от нас своё лицо.

— И это всё, ради чего ты вызвал меня сюда? — холодно спрашиваю я у Гефестиона и поворачиваюсь, чтобы удалиться в палатку.

Друг, однако, удерживает меня за руку и умоляет не ожесточать своё сердце против наших товарищей. Неужели я не вижу, как сильно они любят меня?

Я перевожу взгляд с одного лица на другое; седые десятники, израненные в боях сотники. Никогда прежде не видел я на этих суровых лицах столь пристыженного выражения. Солдаты плачут. Меня самого это трогает до слёз, которые мне удаётся сдержать лишь крайним напряжением воли. Но я всё ещё разгневан на этих людей и уж, конечно, не отпущу их с крючка.

Наконец, весь в окровавленных повязках, вперёд выступает Сократ Рыжебородый, тот, кто, выдержав самые тяжкие испытания, один из немногих ничем не запятнал своей чести.

— Александр, — говорит он, — разве мы не были верны тебе? Не проливали кровь и не умирали за тебя? Не служили тебе по зову сердца, не за страх, а за совесть?

Я больше не могу сдерживать слёзы.

— Так чего же ты ещё от нас хочешь? — спрашивает Сократ дрожащим от избытка чувств голосом.

— Я хочу, чтобы вы были... безупречны.

Вся армия издаёт единый вздох.

— Ты хочешь, чтобы все мы стали такими, как ты? Стали тобою? — восклицает Рыжебородый.

— Да!

— Но это невозможно, Александр. Мы всего лишь люди!

Лица людей искажены мукой.

Весь мой гнев исчезает.

— Неужто, Сократ, ты мог поверить, что я не люблю тебя? Или вас, друзья мои?

Мне вдруг становится ясно, что я до сих пор не могу простить себе страшной ошибки, повлёкшей за собой резню в лазарете. Того, что допустил бегство Дария, из-за которого война затянется на неопределённое время. Того, что по моей оплошности наше торжество оказалось неполным.

— Если мне и пристало гневаться, то только на самого себя. Я подвёл вас...

— Нет! — восклицает армия. — Никогда!

Рыжебородый делает шаг ко мне. Я раскрываю объятия.

Войско издаёт звук, похожий на стон, но то стон радости. Люди бросаются ко мне, окружают меня тесной толпой, и мы, не стыдясь слёз, рыдаем так, будто наши сердца готовы разорваться. Ни один воин не соглашается уйти до тех пор, пока не коснётся меня рукой и не удостоверится в том, что любовь и милость царя вновь пребывают с ним.

Девять месяцев спустя, в Египте, меня приветствуют как Гора, божественного сына Ра и Амона. Восторженные толпы заполняют главные улицы. Я провозглашён фараоном, преемником власти Осириса и Исиды.

Но я уже не тот человек, которым был до памятной схватки у Пинара.

Командующий армией управляет неуправляемым и стремится предвидеть непредсказуемое. В ходе сражения он всегда имеет дело со множеством неизвестных, неучтённых факторов. Это мне было ясно издавна. Но только после того, как при Иссе были изувечены наши несчастные товарищи, Дарий сбежал с поля боя, а наша армия предалась стихийному, разнузданному разгулу, я по-настоящему уразумел, сколь в действительности мала власть того, кто мнит себя победителем и завоевателем.

В тот день я впервые встретился и разговаривал с Пором, нашим соперником с противоположного берега этой индийской реки.

Ты, Итан, наблюдал за этим с берега, находясь при армии. Представители сторон встретились на царской барже Пора, на середине реки. Это была его идея, и предложение о встрече исходило от него. Как мне кажется, к переговорам индийского владыку подтолкнули наши быстрые и успешные работы по подготовке к отведению русла реки, а также прибытие девяти сотен наших транспортных судов, что были доставлены из Индии на подводах, в разобранном виде. Я встретил предложение о проведении встречи и переговоров на реке с удовлетворением. Я всегда восхищался величественным течением реки и, кроме того, надеялся, что на воде будет прохладнее. Правда, как ты сам видел, не всё прошло так, как было задумано: наше достоинство несколько пострадало из-за того, что канат оборвался и наш паром понесло вниз по течению, словно шлёпнувшуюся в воду кошку. Экипаж индийской ладьи, посланной нам на выручку, состоял из людей весьма почтенных, причём не только по положению, но и по возрасту: большинству было за семьдесят, так что раздеваться и нырять в воду, дабы поймать конец линя, пришлось представителям Македонии, включая меня самого. В конечном счёте канат был пойман, и наш паром с помощью индийской ладьи потащили к барже. К тому времени, когда мы добрались до места, и мы и индийцы вымокли до нитки, но это при такой жаре не создавало особых затруднений. Встретили нас весьма радушно, а после того, как и мы, и индийцы развесили свои одежды по поручням для просушки, встреча утратила церемонность и приобрела особую доверительность.