Воины уже разъехались по своим станам, и он услышал приближающиеся шаги.

— Ты уходишь? — спросил Талисман.

— Ухожу. В нескольких милях к югу отсюда есть пещера. Я часто хожу туда, чтобы поразмыслить наедине.

— Тебе ведомо будущее, старик. Побьем мы их или нет?

— Есть враги, которых победить нельзя, — сказал священник и зашагал прочь.

Талисман посмотрел ему вслед. Зусаи подошла и перевязала полотном пораненную руку своего покровителя.

— Вы хорошо говорили, — восхищенно сказала она. Талисман погладил ее темные волосы.

— Ты должна уйти отсюда.

— Нет. Я останусь.

Талисман смотрел на ее красоту, на простое белое платье, блестящее на солнце, на длинные черные волосы.

— Хотел бы я назвать тебя своей.

— Я ваша — отныне и навеки.

— Нет. Ты предназначена Собирателю. Человеку с лиловыми глазами.

— Так говорит Носта-хан, — пожала она плечами. — Но вы сегодня собрали вместе пять племен, и мне этого достаточно. Я остаюсь. — Она взяла его руку и поцеловала ладонь.

Квинг-чин подошел к ним.

— Ты хотел меня видеть, Талисман?

Зусаи отпрянула, но Талисман, в свой черед, взял ее руку и поднес к губам, а после отошел, поманив Квинг-чина за собой.

— Мы должны задержать их, — сказал он, усаживаясь за стол.

— Каким образом?

— Если они в двух днях пути отсюда, то должны еще раз остановиться на ночлег. Возьми десяток людей и последи за ними. Когда они разобьют лагерь, постарайся распугать побольше их лошадей.

— С десятью-то людьми?

— Если взять больше, они только помешают. Следуй примеру Адриуса — помнишь наши занятия с Фанлоном?

— Помню, — с кривой улыбкой ответил Квинг-чин. — Но я и тогда в это не верил.

— Поверь и постарайся осуществить, дружище, нам надо выиграть время.

— Слушаюсь, мой генерал, — встав, ответил по-готарски Квинг-чин и отдал честь на уланский манер.

Талисман усмехнулся.

— И не вздумай умирать — ты мне нужен.

— Я сохраню в сердце твои слова.

Вслед за ним Талисман призвал Барцая. Тот сел и налил себе воды.

— Расскажи мне обо всех источниках в сутках пути отсюда, — попросил Талисман.

— Их три. Два из них — маленькие родники, и только один способен напоить целое войско.

— Это хорошо. Расскажи мне о нем.

— Он находится в двенадцати милях к востоку, высоко в горах. Это холодный, глубокий водоем, не иссякающий даже в самую большую сушь.

— Легко ли до него добраться?

— Как я сказал, он лежит высоко в горах. К нему ведет только одна тропа, извилистая и узкая.

— Смогут ли повозки проехать по ней?

— Да, если расчистить ее от больших валунов.

— Как бы ты стал оборонять ее?

— Зачем ее оборонять? Враг идет сюда, а не туда!

— Врагу понадобится вода, Барцай, и он не должен ее получить.

Барцай усмехнулся, показав сломанные зубы.

— Твоя правда, Талисман. С полусотней людей я смогу удержать эту тропу против любого войска.

— Полусотни я не могу тебе дать. Выбери двадцать — лучших, которые у тебя есть.

— Я сам поведу их.

— Нет — ты будешь нужен здесь. Когда готиры подойдут ближе, к нам прибудут новые воины Острого Рога, и они захотят, чтобы их возглавил ты.

— Ты прав. Ночью к нам явились семеро человек, и я разослал гонцов, чтобы привести как можно больше. — Барцай вздохнул. — Скоро пятьдесят лет, как я живу на свете, Талисман, и всю жизнь мечтаю сразиться с готирами. Но не так, как теперь — когда нас только горстка в полуразрушенных стенах.

— Это только начало, Барцай, — поверь моему слову.

Кзун взвалил наверх еще один камень и отошел, вытирая грязной рукой пот со лба. Он и его люди уже три часа таскали камни от разрушенной башни и громоздили их у трещины в западной стене. Талисман велел им построить там помост двадцать футов длиной, десять шириной и пять высотой. Работа была изнурительная, и некоторые воины жаловались, но Кзун велел им замолчать, сказав, что не потерпит нытья в присутствии других племен.

Он посмотрел на Талисмана, который беседовал с длиннолицым Небесным Всадником Лин-цзе. Пот ел Кзуну глаза. Он ненавидел эту работу — она напоминала ему о двух годах, проведенных в готирских золотых рудниках на севере. Он содрогался, вспоминая тот день, когда его, закованного в кандалы, приволокли к устью шахты и велели спускаться вниз. Цепей с него не сняли, и Кзун дважды оступался, повисая над темной пустотой. Наконец он слез вниз, где его ждали два стражника с факелами. Один двинул Кзуна кулаком по лицу, отбросив его к стене. «Это чтобы ты помнил, навозная обезьяна: делай все, что тебе говорят, — и быстро!» Пятнадцатилетний Кзун поднялся на ноги, глядя на уродливую, бородатую рожу стражника. Он видел, что сейчас последует второй удар, но не мог увернуться. Кулак разбил ему губы и нос. «А это — чтобы ты не смел смотреть нам в глаза. Теперь вставай и пошли».

И потянулись дни во мраке, с незаживающими язвами от цепей на лодыжках, нарывами на шее и спине и ожогами кнута, когда усталое тело отказывалось двигаться так быстро, как того требовали стражники. Вокруг умирали люди, сломленные духом задолго до того, как их тело уступило тьме. Но Кзун не сломился. Каждый день он долбил стены шахты железной киркой или коротким кайлом, наполняя породой корзины и таская их к тележкам, запряженным слепыми лошадьми. А когда им приказывали спать — кто же знал, день теперь или ночь? — он вытягивался на каменном полу растущего в глубину туннеля.

Дважды кровля шахты обваливалась, погребая под собой рудокопов. Кзуна тоже завалило при втором обвале, но он выбрался наверх еще до прихода спасателей.

Почти все каторжники, работавшие с ним, были готирские преступники, воры и взломщики. Немногие надиры назывались «уловом». В случае Кзуна это значило, что готирские солдаты явились к ним в селение и схватили всех молодых парней, которые попались им под руку, — семнадцать человек. Рудников здесь, в горах, было много, и Кзун так и не увидел больше своих друзей.

Но вот однажды у плотника, тесавшего деревянные опоры, отломился кончик пилы. Мастер, ругаясь, ушел за новым инструментом, а Кзун подобрал обломок — тот был не длиннее его большого пальца. Теперь в часы, отведенные для сна, он медленно перепиливал свои кандалы. Под землей всегда шумно: там ревут скальные воды и храпят спящие, чьи легкие забиты пылью. Но Кзун все равно соблюдал осторожность. Наконец один из браслетов разошелся. Кзун с жаром принялся за второй — и тот распался тоже. Кзун встал и пошел туда, где хранился инструмент. Здесь было потише, и человека в цепях стражники в своей каморке услышали бы издалека. Но на Кзуне больше не было цепей. Он выбрал себе короткую кирку и тихо подкрался к часовым. Их было двое, и они играли в кости. Кзун ворвался к ним и ударил одного киркой в спину. Железо раздробило ребра и вышло из груди. Отпустив кирку, Кзун сорвал с умирающего нож и прыгнул через стол на второго стражника. Тот вскочил на ноги и тоже схватился за нож — но опоздал: клинок Кзуна вошел ему в шею под ключицей и пробил сердце.