Конечно же, еще с вечера по прямой — «Ботанический сад» — «Калужская». Проведать Округу, речку и лес.

Выхожу на дорогу. Мимо проезжает дядя Зяма Гердт, делает мне рукой наше с ним условное «зям-зям-зям».

Младший сын Журавских, белокурый ангел Данила, ходит по соседям:

— Извините, пожалуйста, но дело в том, что дома абсолютно нечего есть, дайте нам хоть что-нибудь…

Мишу недавно сильно избили и отобрали машину — говорят, кому-то сильно задолжал. Про наркодиллеров тогда никто знать не знал, кроме узкого круга «специалистов»…

Елка и береза смотрят в окошко второго этажа «хитрой дачи», там льнут друг к другу два бледных худых тела, елка и береза знают, что ничего хорошего тут не получится, но молчат. Они деликатные.

Число дремлет, Аня тихо, чтобы не потревожить, громыхает кастрюлями на кухне, варит грибной суп.

«Не женился на Ане, а она все равно суп варит.

Нельзя нам с тобой, Аня, жениться. У меня наследственность плохая. Дедушка левша. Но много работал на свежем воздухе. С обеих рук. Не надо было нам с тобой встречаться, Аня. А куда теперь деваться? В животе у тебя уже Вася. С Федькой, блин, разругался. Он мне морду из-за тебя бил. И надо же, всегда такой был шпиндель, я и не заметил, что он здоровый стал, выше меня, и ручища тяжелая… У меня еще диск его валяется, «Стенка» пинкфлойдская, отдать бы надо…»

Из трубы «хитрой дачи» идет дым. Число приехал? Или Зоя Константиновна?

— Здрасьте, а Костя дома?

— Он спит, — тихо говорит юная жена, Аня-Комиссар. Какая она тихая, светлобровая, близорукая, и кто только такую в комиссары выдвинул, даже и в картошечные?

— Не надо, не будите, потом как-нибудь…

Число садится на кровати и смотрит в окно.

«Вот, тоже… Друг детства плетется… Ладно, потом…»

Смотрит на усыпанную листьями дорогу, верхушки елок и бледное небо.

Дальше будет все время осень

Лето кончилось навсегда…

Число все издевался надо мной по поводу моей комсомольской активности.

Во ВГИКе тоже существовала своего рода «дедовщина» — общественной работой, хождением на собрания и субботники занимались только младшие курсы. Нас с девчонками параллельного киноведческого курса просто «оптом» загребли в комсомольское бюро факультета. В основном наше бюро занималось тем, что прикрывало от гнева декана и администрации своих товарищей, прогульщиков и забулдыг.

— Срочно вызывайте на бюро такого-то, прогулявшего восемь часов научного коммунизма, — говорит декан Заслонова.

— Екатерина Николаевна, он не комсомолец, ему тридцать два года.

— Все равно! Вы должны воспитывать своих товарищей, вы же бюро!

Нахожу в курилке нашкодившего старшекурсника — страдающего от похмелья дядю тридцати с лишним лет.

— Сережа, тебя велено вызвать на бюро и воспитывать. Если Заслонова спросит, скажешь, что с тобой разговор был.

— Угу, — угрюмо кивает страдалец.

Через некоторое время встречаю Заслонову:

— Нет, вы, конечно, должны прорабатывать прогульщиков, но во всем надо меру знать…

— Что такое, Катерина Николаевна?

— Да вот, только что подошел ко мне этот, как его… Говорит, вы на бюро его до слез довели. Нельзя же так… Он взрослый человек, у него семейные сложности…

Мы настаивали на том, чтобы снимать со стипендии тех, кто катастрофически не учится, и эти стипендии начислять нуждающимся, например Аркаше Высоцкому, у него и так сто детей и жена беременная. Мы также предлагали отчислять хронических должников и профнепригодных, невзирая на то, какие у них уважаемые предки. У нас в стране, к счастью, не кинематографический «всеобуч».

— Совершенно верно! Прекрасная идея! — восхищалась администрация, оставляя все, как прежде.

Очевидно, во ВГИКе даже такая «имитация бурной деятельности» была редкостью, потому что и с этой ерундой я умудрилась «допрыгаться».

Однажды весной на большой перемене маэстро Нехорошев завел меня в пустую, свежевыбеленную аудиторию.

— Мне нужно с вами серьезно поговорить. — Глазами без выражения он глядел на меня сквозь толстые стекла очков.

Он вообще со странностями был. Однажды на занятиях я улыбалась чему-то своему.

— Что смешного? — недовольно спросил меня мастер.

— Я рада вас видеть, — нашлась я.

— Прекратите эти издевательства! — мучительно искривил лицо педагог и выгнал меня с занятий.

После этого на курсе стали считать, что я — его любимица, что он ко мне благоволит и чуть ли не «неровно дышит».

Логика — не перешибешь.

— Я давно за вами наблюдаю, мне очень нравится ваша активная жизненная позиция. Мы с товарищами посоветовались и вот хотим рекомендовать вас в ряды КПСС.

Солнышко ломилось в окна, воробьи орали, по коридорам таскали взад-вперед белые гипсовые головы — ремонт на художественном факультете, где-то тренькали на фоно.

От неожиданности я молчала.

Мастер смотрел на меня пристально и тяжело, таким вот «неуставным», затуманившимся от нахлынувшего гражданского чувства взором.

То есть приглашение в партию как объяснение в любви. Уже хорошо.

Обещав серьезно подумать, я отправилась продолжать «учебный процесс».

— Говори, что ты пока не чувствуешь себя готовой к такому серьезному, судьбоносному шагу, — советовали одни.

— Ты что, надо немедленно вступать, это же такая редкость, что есть место для девушки-студентки. Там же нормы, разнарядки, в основном на пролетариат, — уговаривали другие.

— Лучше не отказываться, — решила моя мама. — А то еще запишут куда-нибудь, возьмут на заметку.

Да, попадалово…

Моему папе, наверное, ничего подобного не предлагали. С ним все ясно: национальность еврей, место рождения город Нью-Йорк, на такого никогда не найдется разнарядки.

В партию! Но я не хочу ни в какую партию. Вообще ни в какую. Мне туда не надо, извините. Так и сказать Нехорошеву?

Однако и говорить ничего не пришлось. Все случилось само. Ангел-хранитель не дремлет!

Один час пятничного мастерства, как водится, был посвящен политинформации. Зашел разговор об Афганистане. Кампания шла уже шестой год, и как говорится, «ежу понятно» было, что это за война, во что мы влипли и какими потерями это для нас обернется.

Ежу понятно, но ежу не надо прикидываться, а пламенному коммунисту Нехорошеву — надо.

Мастер пожелал обсудить последние новости с полей битвы.

В военных аэропортах, а наша студентка Лена Зуева жила в Чкаловском, шел бесперебойный обмен живых парнишек на цинковые гробы. Выгружаются гробы, загружаются парнишки, авиация берет курс на юго-восток.