Я последовал за Дженни, и, когда я выходил, мне показалось, что пастор Смит приоткрыл один глаз и обменялся взглядом с женой.

Эта комната была та самая, которую я видел издалека и о которой грезил, даже не видев ее: то было настоящее лебединое гнездо.

Я поочередно поприветствовал все предметы обстановки — кретоновые занавеси с розовыми цветами, бело-голубые фарфоровые вазы.

Занавеси кровати я поцеловал.

Дженни смотрела на мои действия то смеясь, то улыбаясь: я был первый посторонний мужчина, вошедший в ее комнату.

В открытое окно вливались пылающие лучи прекрасного заходящего солнца; почти горизонтальные, они проникали в глубь комнаты и, отражаясь до бесконечности в зеркале, словно разбивали его вдребезги.

Девушка села у окна и, не говоря ни слова, оглядела горизонт.

Там лежала деревня Ашборн.

Среди всех тех далеких окон, которые с любопытством рассматривала Дженни, я узнал окно моей комнатки, открытое так же, как окно Дженни.

Хотя она ни о чем меня не спросила, я сказал ей, указывая рукой:

— Вот оно — то, что сплошь покрыто виноградной лозой.

Она улыбнулась:

— Это очень далеко для тех, у кого нет подзорной трубы…

— Я бы передал вам свою, Дженни, но, поверьте, при этом я потеряю слишком много!

— О, это не имеет значения, — откликнулась она, — у меня острое зрение, и я увижу вас, когда вы покажетесь в своем окне.

— Дженни, вот уже пять дней, как я только там и находился, а в течение недели, когда мне запрещено приходить сюда, я нигде больше и не буду.

— Посмотрим, — сказала Дженни.

— Это означает, дорогая моя возлюбленная, — воскликнул я, — что и вы сами будете у своего окна?..

— Разве я живу не в этой комнате? — улыбнулась девушка. — Если только матушка не возьмет меня во второй раз в Честерфилд, чтобы приобрести для меня другой наряд…

— О Дженни, надеюсь, ей не понадобится ехать в Честерфилд, чтобы его заказать: белое платье и венок из флёрдоранжа можно найти где угодно.

— Стоп, господин мой брат! — остановила меня Дженни. — Вы говорите о нашем браке, словно я уже дала на него свое согласие…

— Это правда, — пришлось согласиться мне, — я забыл, что имею право о чем-либо просить только через неделю.

— И вы так уверены, что через неделю получите ответ?

— Дженни, — сказал я ей с мольбой и в голосе, и во взгляде, — я на это надеюсь!

— И поскольку надежда — одна из трех христианских Добродетелей, я вовсе не хочу отнимать ее у вас.

— О Дженни, Дженни! — вскричал я, беря ее за руку. — Как вы добры и как я вас люблю!

Дженни, высвободив свою руку, поднесла указательный палец к устам.

— Тихо, господин мой брат, — сказала она, — эта комната не должна слышать подобные слова, и, поскольку, как я понимаю, вы за себя не отвечаете, пожалуйста, спустимся в гостиную. Впрочем, время уже позднее; с сегодняшнего утра вы не видели своих прихожан, а ведь кто-нибудь из них может нуждаться в вашей помощи.

Девушка сказала правду: я забыл даже час, до которого мне можно было оставаться в Уэрксуэрте.

Я вздохнул, глазами и сердцем попрощался с каждым предметом в этой комнате и вышел.

У пастора как раз закончился его полуденный отдых, а г-жа Смит завершила свои дела по хозяйству; оба ожидали меня в гостиной.

Так же как их дочь, они явно полагали, что мне пора удалиться.

Впрочем, даже в состоянии счастья бывают минуты, когда человек испытывает потребность остаться наедине со своими мыслями.

Прощаясь, я обнял пастора и его жену и поцеловал руку их дочери.

Господин и госпожа Смит проводили меня до двери, напутствовав словами:

— Через неделю!

Я искал глазами Дженни, чтобы и ей сказать — если не голосом, то хотя бы взглядом — «Через неделю!», но она скрылась.

Первым моим чувством была досада, я почти готов был обвинять ее.

Мы расставались на целую неделю, а Дженни не побыла со мной до момента моего ухода!

Неужели у нее нашлось более срочное дело, чем сказать мне: «До свидания»?!

Я громко вздохнул и тихо прошептал:

— О Дженни, Дженни! Неужели ты не могла уделить мне еще хотя бы минуту, хотя бы секунду?! Минута радости так драгоценна! Секунда счастья — такая редкость!

Неожиданно я хлопнул себя по лбу, распрямил грудь, на губах моих вновь заиграла улыбка, и я ускорил шаг.

Я торопился уйти, я спешил обогнуть угол дома и выйти на главную дорогу!

Ко мне вернулась надежда!

Дженни рассталась со мной, чтобы подняться в свою комнатку; Дженни должна сидеть у своего окна.

О, как забилось мое сердце, когда я обернулся!.. Если только ее там нет!..

Но, слава Богу, она там была.

Я так встрепенулся от радости и с таким пылом протянул к ней руки, что она отшатнулась от окна.

Я застыл на месте, умоляюще скрестив руки на груди.

Дженни осторожно снова подошла к окну.

Солнце уже почти скрылось за горизонтом; его последний луч упал прямо на девушку, образовав вокруг нее огненный ореол и облачив ее в золото.

Дженни и сама не подозревала, насколько она была прекрасна в эту минуту.

Она была похожа на одну из тех отправляющихся на Запад католических девственниц, что изображали итальянские художники шестнадцатого века.

Я возблагодарил Господа за то, что он дал мне возможность принадлежать к реформатской церкви; я возблагодарил его и за то, что он даровал мне возможность обладать этим бесценным сокровищем.

Дженни, улыбаясь, знаком велела мне продолжить путь.

Если бы не этот знак, я так и стоял бы на месте, забыв обо всем на свете в созерцании ее нежного лица.

И я тронулся в путь, но можно было бы сказать, что у меня, как у бога Меркурия, на пятках выросли крылья и что эти крылья влекли меня назад.

Солнце село; наступили сумерки, а затем и ночь.

Надеясь еще раз увидеть Дженни в окне, я оборачивался; и, даже когда все уже давно растворилось в сероватом свете первых сумерек, я все еще оглядывался назад.

Я уже не видел Дженни, но угадывал ее в окне.

Был один из тех теплых вечеров начала июля, когда слышишь, если можно так сказать, как бьется сердце природы, когда в мире все поет — малиновка в кустах, кузнечик — среди колосьев, а сверчок — в траве.