Выйдя из кафе, я свернул на Герберштрассе и вскоре оказался перед неказистым домом – одним из тех старых домов позади здания главного вокзала, которые давно не ремонтировали, потому что все планировали разрушить, но не разрушали, потому что владельцы этих домов хотели заработать на их продаже как можно больше. Дом стоял здесь с тех времен начала восемнадцатого века, времен Готтшеда и Геллерта[78], когда Лейпциг насчитывал всего двадцать тысяч жителей, но в те времена дом этот украшал свое место, а теперь, наполовину развалившийся, он свое место уродовал. И поскольку дом был старый и полуразрушенный, жили в нем бедняки – люди из тех, что тут родились, тут же выросли и тут же остались жить, как жили тут их отцы и отцы их отцов. Но здесь жила также и одна состоятельная семья, приехавшая из других мест, – семья Юдла Бидера из Галиции. Живя в Лейпциге, я был у них своим человеком и даже провел с ними однажды пасхальный вечер. Какие песни я слышал тогда за их столом – их мелодии по сей день сохранились в моем сердце. А какими блюдами потчевала меня Песл-Гитл, его жена, – их вкус по сей день сохранился у меня во рту. Но больше всего запомнилось мне, как Юдл танцевал тогда со своей женой после чтения пасхальной Агады[79], а девять их дочерей танцевали перед ними, каждая – тот танец, который она выбрала для этого случая. Те сигареты, которые я курю (вы, возможно, видели их – очень длинные сигареты с коричневым мундштуком и золотистым ароматным табаком), я стал курить как раз по примеру Юдла. Так что теперь мне оставалось только радоваться, что ноги мои, пошедшие за сигаретами, сами привели меня к его дому.

В ту пору Юдлу Бидеру было за шестьдесят, но он был по-прежнему крепок, и глаза его все так же светились любовью к ближнему, хотя в них то и дело сверкала также легкая смешинка. Он состоял в тесной связи со всеми раввинами Галиции, и всякий из них, кто приезжал по делам в Лейпциг, останавливался у него. Но хотя он был человеком мирным и взыскующим мира, молиться он ходил к хасидам из синагоги имени Гинденбурга, которые, как я уже рассказывал, непрестанно затевали ссоры со своими братьями по вере. Однако в годовщину смерти Блюмы, дочери известного рабби Юдла из Брод, он произносил все положенные молитвы исключительно в Бродской синагоге, поскольку сам был из сыновей сыновей этой Блюмы.

Маленькая керосиновая лампа с длинным, потемневшим от копоти стеклом висела во дворе, и ее свет неуверенно блуждал в темноте, точно палка слепого. Я нащупывал путь среди всевозможных бочек, ящиков, коробок и полок, которые выставляли сюда на ночь рыночные торговцы, пока не добрался до лестничной клетки, а уже оттуда поднялся в квартиру Бидера. Поскольку я знал, что дверной звонок у него всегда испорчен и никаких звуков не издает, а если стучат в дверь, то и этот звук не слышен в квартире из-за домашнего шума, я просто толкнул дверь и вошел без извещения.

Навстречу мне выбежала вприпрыжку маленькая девочка – смуглая, с красивыми умными глазками – и спросила: «Кого господин ищет?» – «Твоего дедушку я ищу, моя милая», – сказал я. Она прыснула со смеха и закричала: «Слышишь, мама, этот тоже думает, что я папина внучка!»

На ее возглас вышла Песл-Гитл, жена Юдла, женщина лет пятидесяти с лишним, одетая, как всегда одевались женщины из видных еврейских семей на западе Галиции, когда в их доме собирались гости. Увидев меня, она сказала:

– Вот настоящий друг – не забывает тех, кто его любит. И мы тоже тебя не забыли, дорогой. Когда ты приехал, где остановился? Смотри, а эта война все тянется себе, да? Если так будет продолжаться, скоро весь мир, не приведи Господь, будет в развалинах. Четыре кровати наших четырех зятьев стоят пустые. А наши младшенькие тем временем растут, дай им Бог здоровья, но женихов нет, и сваты не приходят. Прямо как злобный зверь, эта война, – убивает и убивает. Лучших сыновей уже сожрала. Прямо конец всему живому. Ну, подумай, какой смысл забирать молодых и посылать их на убой? А где же наши праведники? Бросили нас на произвол судьбы, а сами молчат.

– Оставим войну, – сказал я. – Поговорим лучше о веселом. Как поживает госпожа и как поживает реб Юдл? И как поживает Блюма, и как поживает Ривчи, и как поживает Эстер, и как поживает Шейнделе, и как поживает Итли, и как поживает Тамар? И что слышно у Берты, и что нового у Рейзеле, и как дела у Аманды?

Песл-Гитл посмотрела на меня с уважительным удивлением и сказала:

– Ей-богу, один ты из всех наших друзей знаешь имена всех наших дочерей, чтоб они были нам здоровы. Мало того что ты знаешь их имена – ты еще перечислил их всех по порядку возраста.

– Как же мне их не помнить? – сказал я. – Таких красивых девушек, как у Бидеров, легко запомнить.

Песл-Гитл развела руками от восхищения. Как ей было знать, что я запомнил этот порядок просто по первым двум словам Торы[80]. Попроси она меня отличить одну ее дочь от другой, я бы не смог – все они были одинаковы, как по внешности, так и по росту и красоте.

Поудивлявшись силе моей памяти, она взяла смуглую девочку за руку и сказала:

– А это наша младшенькая. Она родилась позже всех, и мы ее прозвали Чарни[81], самое подходящее для нее имя, потому что она черная-черная, прямо, как сажа в печке. Однако признаюсь тебе, что я от нее имею, слава Господу, большое удовольствие, потому что, если бы не она, сидеть бы мне одной-одиношенькой, ведь прочие наши дочки повырастали уже, слава Господу, и каждая занята своим делом – та в Народном доме, та вечерними уроками, та рисованием, та музыкой, а та помогает людям, и ты только представь себе – сидела бы я, старуха этакая, одна во всем доме, упаси Господь. Чарни, родненькая, беги, скажи отцу – гость к нам пришел, только не говори, кто именно, а просто скажи – хороший человек пришел.

– А как вас зовут, господин? – спросила Чарни. – Не бойтесь, я не скажу папе, вы только мне скажите.

– Разве можно утаить от отца то, что ты сама узнала? – сказал я.

Она обхватила обеими руками шею матери и шепнула ей на ухо:

– Мама, как его зовут?

– Не говори «его», – сказала Песл-Гитл. – Нужно говорить «как зовут этого господина?»

– Ну, хорошо, – сказала Чарни. – Пусть будет «как зовут этого господина?».