И не успели еще остальные бойс, зятья, подтвердить его правоту, как он потащил всех мимо пустовавших построек фермы, словно это была его собственность, показывая, где можно выгородить комнаты, где следовало бы достроить, пристроить, подправить. Воодушевленный своей удачной затеей, он, самый старший и самый богатый из зятьев, начал даже демонстрировать широту своей натуры.

— Чтоб я так жил, как здесь можно делать деньги, — провозгласил он, — а если потребуется подставить плечо, не беспокойся, Бетеле, ты можешь положиться на каждого из нас. Разве не так, бойс?

Бойс закивали в ответ на выступление самого старшего и самого богатого зятя.

Беттины глаза загорелись впервые за все время. Это были уже не стряпанье и уборка на заброшенной ферме, а бизнес, где нужно постоянно иметь дело с людьми, с новыми гостями, веселый бизнес, полный жизни, света и движения. Это было уже почти как в Вильямсбурге, почти как ланчонет на углу улицы, заведение, к которому ее сердце тянулось годами. Щолем молчал, обеспокоенный речью свояка. Мистер Феферминц одной рукой взял грубую, натруженную руку своего зятя, другой рукой — пухлую ручку своей дочери и соединил их.

— На счастье и на долгие годы, — торжественно пожелал он, как желают жениху и невесте во время помолвки.

Все сестры расцеловались с матерью и Бетти.

— Мазл-тов! — по-еврейски пожелали зятья, которым уже хотелось спуститься к машинам, чтобы уехать с фермы: она приелась им через пару часов и их неудержимо потянуло в город.

Никто из них и слышать не хотел о том, чтобы взять Бетти к себе в машину, все они настаивали на том, чтобы она переночевала на ферме. Прощаясь, зятья отпускали сальные шуточки насчет помирившейся парочки, как это делается, когда прощаются с молодоженами перед первой брачной ночью. Жены громко смеялись мужниным скабрезностям. Шолем Мельник краснел, как жених.

На той же неделе Бетти прочно обосновалась на ферме мужа, перевезла все свои вещи, все наряды, посуду, все цацки и безделушки, скопленные годами. Вместе с ней на ферму переехала суета.

Прежде всего, Бетти в первые же дни впрягла мужчин, и Шолема и Бена, в большую домашнюю уборку. Она провела настоящую генеральную уборку, прежде чем согласилась доверить деревенскому дому самое себя, Люси и их вещи. Вместо того чтобы заниматься фермой, Шолем мыл стены, мел полы, протирал окна. Бен без остановки перетаскивал вещи из комнаты в комнату. Бетти никак не могла решить, как их расставить, как получше украсить комнаты вазочками, занавесками, статуэтками, ковриками и подушечками. Куда бы она ни поставила какую-нибудь вещь, ей казалось, что в другом углу она будет больше к месту, будет смотреться красивее.

Когда Шолему и Бену понадобилось выйти к скотине и птице, Бетти осталась сидеть растерянная и оскорбленная.

— Коровы им дороже, чем я, — пожаловалась она дочери.

Шолем заступился за коров.

— Человек может подождать, — заявил он, — скотина ждать не будет.

Бетти не восприняла слов мужа и стала говорить о черной прислуге для помощи по дому, такой же, как та, которую она время от времени нанимала в Вильямсбурге.

— Здесь нет черных, — сказал Шолем.

Бетти была так поражена тем, что здесь нет черных, как если бы ей, например, сказали, что здесь нет воздуха.

— Как же здесь люди живут? — спросила она, изумленно глядя на мужа.

— Сами справляются, — объяснил ей Шолем.

Бетти не поверила своим маленьким ушам с большими серьгами.

— Да, — согласилась она, — но кто делает тяжелую работу? Кто стирает белье?

— Всё сами, — познакомил ее с местными обычаями Шолем. — Если у мужа есть время, он помогает. Понимаешь?

Бетти не понимала и не желала понимать. Шолему ничего не оставалось, как оторвать Бена от работы и послать его вверх по склону в дом чучельника де Лукаса, чтобы нанять на несколько часов его дочь Опал помочь Бетти по дому. Бен, как всегда, почувствовал жалость и презрение к отцу за то, что он не может управиться с женой и заставить ее работать. Но все-таки он охотно пошел к дому старого де Лукаса, как всегда, когда у него появлялась для этого возможность. И, как всегда, в доме де Лукасов, к которым никто из местных не заглядывал, его приняли с радостью.

У них была дурная слава в деревне, у этих де Лукасов, о которых ничего не было известно: ни откуда они переехали в Оуквиль, ни кто они такие, ни чем они живут. Никакой земли у них не было, и даже клочок у дома, принадлежавший им, они не обрабатывали, даже овощей не выращивали. Высокие, медлительные, круглолицые, с черными тоскливыми глазами, в которых чувствовались и беспомощная глупость, граничащая со слабоумием, и аристократическое превосходство над всеми окрестными фермерами, они вели себя как чужаки и вызывали к себе недоверие. Чуждыми были и их внешний вид, и их манеры, и даже их учтивая речь с канадским акцентом и мягкими французскими звуками. Такими же чуждыми были их занятия. Старый де Лукас, высокий, стройный, с молодыми глазами, не подходящими к его испитому заросшему лицу, делал чучела животных и птиц. Вокруг полуразвалившейся лачуги, в которой он поселился, всегда валялись дохлые скунсы, белки, змеи и всевозможные птицы. От него вечно несло падалью, и фермерские собаки злобно бросались на него с громким лаем, когда он проходил мимо в своих высоких сапогах, которые носил, не снимая, и зимой, и летом, и в дождь, и в хорошую погоду. Его сыновья, такие же высокие и худые, как он сам, только с черными как смоль космами, падавшими из-под черных широких мятых шляп на их шалые глаза, тоже непонятно чем занимались. Они то бродили по лесу, ставя капканы на лис и кроликов и стреляя дичь даже в то время года, когда охота запрещена, и поэтому им приходилось иметь дело с шерифом и время от времени даже отсиживать небольшие сроки; то выполняли поденные работы в летних гостиницах, любые работы, какие только потребуется: от рытья ям и стрижки деревьев до прочистки засорившихся канализационных труб. Так же как от их отца, от них и от их оверолсов, которые они никогда не меняли, несло падалью и отбросами. Но их выразительные фигуры, несмотря на грязные тряпки, были исполнены превосходства и гордости. Так же гордо и надменно держала себя их единственная сестра, Опал, девушка лет шестнадцати-семнадцати, не больше, которая тем не менее уже работала как взрослая женщина, готовила на всю семью и обстирывала всех мужчин в доме.

Никто в округе не поддерживал никаких отношений с этой семьей чужаков. Никому не хотелось сближаться с людьми, которые были ни на кого не похожи, да и не получалось с ними сблизиться, потому что, несмотря на вежливость и хорошие манеры, слишком хорошие для людей их круга, они предпочитали не иметь дела с соседями, лишь вежливо приветствовали каждого и улыбались, улыбались беспомощными глупыми улыбками полупомешанных или слабоумных. Молодые де Лукасы не общались ни с местными парнями, ни с местными девушками. Им никогда не давали в долг в деревенском сторе[180], когда в тяжелые зимние дни они оставались без пропитания, и поглядывали им на руки, когда они проходили мимо ферм, опасаясь, как бы к этим рукам чего-нибудь не прилипло. Точно так же сыновья и дочери фермеров сторонились юной дочери де Лукаса, Опал, хотя она была стройна и высокого роста, а ее черные волосы, заплетенные в длинные косы, оттеняли красоту ее нежного смуглого лица. О семье де Лукас дурно говорили в округе. Поговаривали, что они не ходят по воскресеньям в церковь, что гонят самогон и что братья, у которых нет ни жен, ни невест, живут со своей собственной сестрой. Были и такие, кто говорил то же самое о старом де Лукасе: мол, хоть он и в летах, но уж очень у него молодые черные глаза, мутные и беспутные. Как люди не любили эту семью, так они не любили и ее пса, единственное домашнее животное, которой она владела. Фермеры прогоняли его камнями, когда он приходил на запах деревенских сук. Шолем Мельник, ближайший сосед де Лукасов, тоже не имел с ними никаких дел. Единственным человеком в округе, который время от времени заходил к де Лукасам, был Бен.