Нет, она не будет об этом думать, не может держать в голове такие мысли: это невозможно, подобную непристойность надо загнать назад в нору, из которой она выползла. Когда Дафна вновь подошла к своему письменному столу в углу комнаты, чтобы надежно запереть там дневник, ее руки тряслись, она не могла заставить ключ повернуться в замке: казалось, он сопротивляется ее пальцам.

— Вот дурочка, — пробормотала Дафна, но, когда произнесла это, ей почудилось, что она услышала голос матери.

Она уронила ключ и опустилась на колени, шаря по полу, чтобы найти его, но в ушах у нее шумело, раздавались голоса, она слышала, как отец зовет ее. Дафна проглотила комок в горле и увидела ключ, поблескивающий в углу. Она подняла его и с нарочитой аккуратностью заперла ящик стола. Потом налила себе бренди, чтобы успокоить нервы.

Но ничего не помогало: лицо отца продолжало стоять перед ее взором, он пронизывал ее взглядом со своего наблюдательного пункта на камине, ей надо было уйти куда-то, где бы он ее не видел. И тогда она сделала то, что всегда запрещала делать детям: отперла дверь в конце «длинной комнаты», между жилой частью Менабилли и тем крылом дома, где сейчас никто не бывал, и шагнула в темноту, полную пыли, летучих мышей и привидений, — там ничто не изменилось с тех пор, как она впервые вторглась туда. Сюда даже не провели электричество, но ее глаза вскоре привыкли к полумраку: занавески были ветхими, ставни сгнили, пропуская через окна редкие лучи лунного света, образующие на полу некое подобие тропки. Дафна слышала шуршание в углах: эта часть дома была наводнена крысами, но ей то и дело казалось, что она различает тихий смех и легкую поступь чьих-то шагов.

Но она не испугалась: здесь, на знакомой территории, она ощущала себя в относительной безопасности, словно сама была одним из призраков Менабилли, компаньонкой той дамы в голубом, что иногда выглядывала из бокового окна на верхнем этаже, но лицо ее всегда было спрятано, или подругой того роялиста, чей замурованный в стену скелет был найден больше сотни лет назад, или Ребекки, как она могла забыть о Ребекке? Она быстро двигалась, проворная, как Ребекка, сильная, как Ребекка, — хозяйка дома, танцующая при свете луны в пустой комнате, одинокий призрак, вальсирующий в пыли.

А потом вдруг тени обрели очертания — это даже для нее было слишком, дыхание ее замерло.

«Смотри, куда ступаешь!» — прошептал голос прямо ей в ухо; она обернулась, но никого не увидела, сзади никого не было, и она побежала, спотыкаясь, назад, к двери, ведущей в обитаемую часть дома. «Твоего дома? — спросил тот, кто шептал. — Я так не думаю. Ты здесь не хозяйка».

Ньюлей-Гроув, май 1959

Симингтон оказался в затруднительном положении: он был явно не способен ни двигаться дальше, ни возвращаться назад. Дафна дала ясно понять в серии писем, все чаще приходящих за последние три месяца, что она полна решимости найти каждую из рукописей Брэнуэлла и не остановится, пока не добьется этого. Она просила его о помощи, и Симингтон был вынужден ответить согласием, сознавая, что его загнали в угол. Дафна хотела, чтобы он отправился в дом Бронте, чтобы расшифровать хранящиеся там рукописи Брэнуэлла и снять с них копии. Симингтон согласился: она предлагала оплатить эти услуги, а он крайне нуждался в деньгах. При этом он с болезненной остротой осознавал, насколько не рады ему будут в пасторском доме и как велика вероятность того, что ему не дадут там поработать и он получит от ворот поворот.

Тем временем письма от Дафны продолжали приходить, она запрашивала все новых сведений, но даже самый короткий ответ он старался задержать на несколько дней, а теперь с трудом придумывал отговорки, почему он до сих пор не поехал в дом Бронте. В первый раз написал ей, будто музей был закрыт в связи с пасхальными праздниками, йотом — что Общество Бронте замучило его канцелярскими проволочками, поскольку отказывает любому, кто желает провести научное исследование в библиотеке или архиве пасторского дома. Но Дафна была неумолима: вновь писала ему, предлагая вместо этого поработать в университете Лидса над рукописями Брэнуэлла из библиотеки Бротертона. Не забыла она и вложить в письмо чек, щедро вознаграждающий его за будущие издержки, который он не преминул обналичить и потратил деньги на оплату все растущих хозяйственных расходов.

Симингтон знал, что в библиотеке Бротертона его встретит столь же холодный прием, возможна даже новая волна судебных преследований. Он подумывал об анонимном визите — в конце концов, прошло двадцать лет с тех пор, как его в последний раз там видели, еще больший срок — со времени его работы в доме Бронте, — но все же боялся, что кто-нибудь может узнать его, устроить публичный скандал — того и гляди полицию вызовут.

В то утро пришло еще одно письмо от Дафны — быстрый ответ на последнее короткое письмо, в котором он сообщал ей, что Общество Бронте так и не отозвалось на его очередную просьбу о получении доступа к библиотеке музея (на самом деле он так и не удосужился сочинить этот запрос). «Очень прискорбно, что Вы столкнулись с подобными трудностями, пытаясь ознакомиться с рукописями, — писала Дафна. — По-видимому, Общество Бронте опасается, что Вы обнаружите некие свидетельства в пользу несчастного, всеми презираемого Брэнуэлла».

Симингтон обратил внимание, что Дафна решительно подчеркнула слово «опасается», и размышлял, не было ли это посланием ему, но все же не нашел тут никакого скрытого смысла. Надо, впрочем, предложить ей еще что-нибудь из его коллекции рукописей и, возможно, частичную информацию о фальсификациях Уайза, чтобы дать ей хоть какую-то пищу для размышлений. Это, по крайней мере, позволит ему выиграть еще немного времени. И дело здесь не только в Дафне: Беатрис предупредила его, что они могут потерять дом и большую часть имущества, если в кратчайшие сроки не расплатятся с долгами. Он располагал несколькими рукописями стихотворений Брэнуэлла, которые мог бы продать Дафне. Ни одна из них не должна была стать источником неприятностей: хотя он позаимствовал их из музея Бронте, когда там работал, никто, насколько помнил Симингтон, не знал об их существовании в то время и поэтому никто не обеспокоился по поводу их исчезновения. По существу, именно всеобщее равнодушие к этим стихотворениям побудило Симингтона забрать их из музея Бронте: они казались ему нелюбимыми, заброшенными детьми, чьи интересы будут наилучшим образом обеспечены после их переезда в дом, где о них позаботятся.

Симингтону пришлось потратить целое утро, чтобы установить местонахождение одной из этих рукописей: он спрятал ее когда-то между страниц не имеющей к ней никакого отношения книги, чтобы защитить от грабителей. Обнаружив стихи, он перечитал их: то была едва ли не самая разборчивая рукопись Брэнуэлла, вот почему ему доставляла такую боль мысль о расставании с ней. Она содержала два сонета: один написан на верхней половине страницы, другой — на нижней. Мрачное настроение обоих стихотворений было созвучно нынешнему душевному состоянию Симингтона, оба были подписаны «Нортенгерленд». Какое-то время Симингтон не читал ничего написанного Брэнуэллом, избегал этого с тех пор, как оказался в больнице, словно то было непременное условие его выздоровления. И теперь, вновь и вновь перечитывая эти стихотворения, повторяя их вслух, он снова испытывал знакомое волнение.