Так началось это восстание темного фанатичного народа… да еще вдохновляемое изуверами-монахами. В считанные недели сформировалась стотысячная армия, возглавляемая плебеями. Их предводители именовались прозвищами, как у разбойников: Однорукий, Удалой…

Сначала я отнесся к испанскому сопротивлению несерьезно. Я не был осведомлен о духе этой нации, я привык биться с феодальными армиями, но не с народом. Я не понимал, что сражаюсь с испанской Вандеей, причем охватившей не одну область, как это было во Франции, а всю страну… И я был поражен, когда эти крестьяне и погонщики мулов, вооруженные кольями и пиками, нанесли поражение моим лучшим генералам… Генерал Дюпон, храбрец, которого я так любил, был окружен и разбит в битве при Байлене. Его двадцатитысячное войско сложило оружие перед вооруженным сбродом, и Дюпон дал согласие, чтобы ранцы солдат были обысканы, как чемоданы каких-то воров. Ничтожество! Это было хуже всего, что можно представить. Он потом что-то лепетал о том, что решил избавить солдат от смерти. Лучше бы все они погибли с оружием в руках! Их смерть была бы славна, и мы отомстили бы за нее. Но раны, нанесенные чести, неизлечимы! Узнав об этом, я мог только в ярости метаться по кабинету в Тюильри и бессмысленно твердить: «Верни мне честь, Дюпон!..»

В это же время я потерял Португалию. Там Веллингтон с шестнадцатью тысячами англичан разбил моего Жюно.

Между тем повстанцы взяли Мадрид. Мой брат — их король — бежал от вооруженного сброда. Так началась эта народная война.

Все мои прежние войны были молниеносны и дешевы. Из каждой кампании я извлекал прибыль в виде контрибуций. Мои войны всегда кормили сами себя. В Испании я впервые завяз — эта страшная и, главное, нескончаемая война начала пожирать огромные деньги. И еще она создала печальные трудности: общественное мнение в Европе было против. Оно расценило эту войну как «посягательство на слабого и слишком доверчивого союзника». И со злорадством следило за поражениями моих генералов.

Нет, я обязан был примерно наказать Испанию. Однако для этого нужно было послать туда не новобранцев, а подлинную армию…

Но испанское пламя уже перекинулось в Австрию. Франц заволновался, как бы моя расправа с испанскими Бурбонами не стала началом посягательств на все древние династии Европы. Мне передавали эти разговоры при австрийском дворе: «Сегодня Испания, завтра Австрия…»

Мои испанские неудачи взбодрили Вену. Я узнал, что Австрия начала военные приготовления, и Англия, естественно, поспешила дать средства… Мне совсем не улыбалось вести войну на два фронта. И я решил поручить русскому царю быть надсмотрщиком над австрийцами. И заодно проверить прочность нашего союза…

Я объявил Талейрану: «Мы едем в Эрфурт. Подготовьте договор с Александром, который удовлетворял бы царя, ущемлял Лондон и устраивал меня. Мне нужна уверенность, что в результате этого договора Австрия присмиреет, и у меня будут развязаны руки для того, чтобы чувствовать себя свободным в Испании… В остальном рассчитывайте на меня, я устрою царю великолепный спектакль, который, надеюсь, его очарует».

Я вызвал целый цветник немецких принцев и королей из Рейнского Союза. Этот великолепный съезд величеств и высочеств должен был, как некий греческий хор, постоянно выражать восторг союзом Франции и России.

Зная слабость царя к прекрасному полу, я привез в Эрфурт труппу «Комеди Франсэз». Все красавицы «Комеди» — мадемуазель Жорж, мадемуазель Дюшенуа, мадемуазель Бургонь, мадемуазель Марс — прибыли в Эрфурт. И, конечно, великий Тальма. Александр плохо слышал, и я велел переоборудовать сцену так, чтобы актеры играли прямо перед нами… И Тальма обратился к царю со словами из пьесы: «Дружба великого человека есть дар богов». Царь встал и галантно указал на меня. Мы обнялись под гром аплодисментов.

Не ошибся я и в красотках. Правда, вкус у Александра оказался неожиданно вульгарен, и слишком пышные формы мадемуазель Бургонь произвели на него неизгладимое впечатление.

Александр спросил меня прямо:

«Вы думаете, она мне не откажет?»

«Уверен, нет, — ответил я. — Правда, через несколько дней весь Париж получит подробное описание Вашего Величества с головы до пят… не говоря уже о самом подробном рассказе о…»

Он поблагодарил меня за разъяснение, точнее, за спасение. Но это был, пожалуй, единственный момент, когда мы поняли друг друга и были солидарны.

Переговоры наши с самого начала зашли в тупик. Я откровенно объяснил царю, что в Европе должны существовать только две системы — Север и Запад… Север — его, Запад — мой… Посредниками между нами будут Австрия и Пруссия. Мы с ним — властелины мира. А наши страны — как бы Западная и Восточная Римская империи. Я предлагал ему вернуться во времена величия. Но в его глазах читал недоверие. Он жил в жалком девятнадцатом веке — веке сытых лавочников…

Перешли к делам. Я согласился, чтобы он отнял у Турции Молдавию и Валахию, обязался не восстанавливать независимости Польши. После этих подарков перешел к главному — предложил подписать договор, где были два важнейших пункта: немедленная переброска русских войск к границам Австрии и вступление царя в войну с австрийцами, если она начнется.

Но этого он не подписал! Вместо договора царь разразился упреками, отчего я до сих пор не вывел свои войска из прусских крепостей, где обещанные проливы и Константинополь?! Он не подписал даже простого письма с угрозами, которое я отправил австрийскому императору, — ограничился вялым советом послу Австрии не вступать в войну.

Я продолжал настаивать на договоре, даже накричал… испробовал любимый прием — швырнул треуголку под ноги и начал ее топтать «в приступе ярости». Ничего! К моему изумлению, царь преспокойно дождался конца расправы над треуголкой и сказал: «Со мной ничего нельзя поделать, Сир, при помощи гнева. Давайте рассуждать спокойно, или я ухожу!»

Неуступчивость царя меня поразила… Только впо-следствии я узнал правду. Все сделал Талейран! Мне рассказал об этом другой негодяй, Фуше, узнавший все подробности от очередной любовницы Талейрана. Оказалось, после событий в Испании мерзавец почувствовал мою слабость и начал двойную игру. Он предупредил царя не пугаться моего гнева. Он сказал ему в своем духе: «Властитель России цивилизован, его народ — нет, во Франции, к сожалению, всё наоборот… Наш император абсолютно невменяем, он жаждет новых войн, и все закончится невиданной катастрофой…»

Каков нюх! — император сказал это почти с восхищением. — Нет, я не зря ему прощал многое. Сохрани я его, и поныне был бы на троне… Впрочем, надо отдать ему должное — нечто подобное о грядущей катастрофе он высказал вскоре и мне.

В Эрфурте я впервые вынужден был заговорить о новом браке… пришлось… Став императрицей, Жозефина приняла на себя священную обязанность — дать Франции наследника престола. Но выяснилось, что она не могла более иметь детей (я мог — имел незаконных)… Законы жизни монархов жестоки. И корона, которая ей так нравилась, к сожалению, диктует свои правила: Жозефина должна была уйти.

Первыми об этом, конечно, заговорили со мной Фуше и Талейран. Да, я любил Жозефину, но империи нужен наследник, я не мог оставить престол добрым глупцам — моим братьям… И в Эрфурте я решил поставить политический опыт. Я попросил Коленкура (будучи послом в России, он был в доверительных отношениях с царем) поговорить об этой ситуации с Александром. Но повести дело так, чтобы царь сам предложил мне брак с русской великой княжной… Это должно было показаться царю желанным, разумеется, если он хотел упрочить наш союз…