Теперь дяде Джорджу было где-то под шестьдесят, и он очень изменился. Он уже не походил на неотесанного работягу, похудел, лицо утончилось и выглядело интеллигентным — благодаря то ли перенесенным страданиям, то ли поздно проснувшемуся интересу к чтению. А возможно, путем самодисциплины он отточил природный интеллект, изначально дремавший в нем, заключенный в грубую оболочку и незаметный на первый взгляд. Даже голос у него изменился — стал выше, звонче, в нем появились вежливые нотки. А глаза, по-прежнему темно-синие и пронзительные, взирали на мир с большим снисхождением и даже юмором. Он давно перестал быть чернорабочим и в течение вот уже многих лет служил каким-то мелким чиновником в Национальном профсоюзе моряков торгового флота, что само по себе было не столь уж удивительно.

И Бенджамин сразу почувствовал: его так и тянет к этому человеку. Он не видел его со времен детства, с того самого молчаливого прощания у подножия лестницы в Харрисоне, штат Нью-Джерси. Тогда он подошел к дяде Джорджу, стоявшему у стены, в уголке гостиной, где после похорон собралась вся семья — помянуть усопшего холодными закусками и виски.

Мужчины обменялись рукопожатием, и Джордж, оглядев Бенджамина с головы до пят, заметил:

— Что ж, ты выглядишь даже лучше, чем я ожидал. И не поправился ничуть. Сколько тебе сейчас?

— Сорок три, — ответил Бенджамин.

— Тридцать лет… — протянул старик и покачал головой. — Что же, надо как-нибудь встретиться. Тогда и дашь мне полный отчет о своей жизни.

Вспомнили они и Израиля Федрова.

— Ты, случайно, не знаешь, он простил меня или нет? — спросил дядя Джордж.

— Нет, — ответил Бенджамин.

Джордж кивнул.

— Очень жаль, — заметил он. — Твой отец был человек хороший, но немного путался в том, что касается природы и сути патриотизма. Считал, что необходимо прогибаться перед властью. Болезнь всех еврейских иммигрантов первого поколения.

— Ну, совсем не обязательно, — ответил Бенджамин, хотя и не чувствовал необходимости защищать отца. — А как тогда насчет сотого поколения немцев? Разве они не прогнулись перед своей властью?

Джордж улыбнулся:

— Тоже правильно. Я как-то об этом не подумал. Наверное, чем больше старею, тем чаще и чаще смотрю на все глазами еврея. Вот это и есть настоящая болезнь.

В тот вечер Федров отвез дядю Джорджа домой, а потом через несколько дней пригласил его на обед с бифштексом, в какое-то местечко неподалеку от «Пенсильвания-стейшн», дядя Джордж очень расхваливал тамошнюю кухню. И они повадились регулярно ходить туда. Иногда дядя Джордж появлялся один, иногда приводил с собой кого-то из знакомых, кто, по его мнению, мог быть интересен племяннику. Как-то раз он пришел в ресторан с высоким стройным мужчиной, казавшимся гораздо моложе своего возраста, если бы не совершенно седые волосы.

— Сэм Штернбергер, — представил он его Федрову. — Из тех адвокатов, что делают все, чтобы нас, несчастных, не посадили в тюрьму. Когда мы, матросы, начинаем требовать, чтобы в кубрике у нас установили душ.

Они заказали выпивку, устриц и бифштексы. За едой Штернбергер развлекал Федровых анекдотами из судебной практики и примерами коррупции в среде правительственных чиновников и корабельных магнатов.

— Эй, Сэм, — перебил его дядя Джордж на самой середине описания того, как Штернбергеру пришлось иметь дело с судьей, уличенным во взятках. — Эй, Сэм, лучше расскажи ему о деле Сакко и Ванцетти. Я этого парня тридцать лет не видел, — добавил он, указав вилкой на Федрова. — Потому что его отец вышвырнул меня из дома. А все потому, что я в тот день участвовал в демонстрации в Бостоне. Сколько тебе было тогда, а, Бенни?

— Тринадцать, — ответил Федров.

— У меня была шишка на голове, огромная, прямо с дыню, — продолжал Джордж. — Какой-то фараон ухватил за воротник и начал бить физиономией о стенку. А весил этот тип, должно быть, не меньше двухсот фунтов. Расскажи ему, Сэм.

— В те времена я был студентом, — начал свой рассказ Штернбергер. — Студентом Колумбийского университета. Семья моя проживала в Нью-Йорке. Я очень увлекался философией, только не спрашивайте меня почему. Как раз в то лето я подрабатывал, торговал замороженной горчицей с лотка на Кони-Айленд. И тут вдруг звонит мне мать. Я должен немедленно приехать домой, сказала она. А почему, так и не объяснила. — Он подцепил вилкой кусочек помидора, лежавшего в салатнице, и положил себе на тарелку, рядом с бифштексом и жареным картофелем по-французски. — Моей маме никто никогда не говорил «нет». Во всяком случае, в нашей смешанной, немецко-еврейской семье. И вот я снял фартук, сказал боссу, что не знаю точно, когда вернусь, сел на метро и поехал в Монингсайд-Хейтс, там мы тогда жили. Мать суетилась на кухне, готовила и заворачивала для меня сандвичи. Уже успела упаковать мою сумку и купить билет в Монреаль, в Канаду. «Поезжай в Монреаль, — сказала она. — Ты нужен своей tante[42]Эльзе. Ты должен быть там завтра, прямо с утра». «Да, мама, — ответил я. — Ты у нас в семье командир. Но почему именно завтра?»

«Dummkopf,[43]— ответила мать. — Ты что, газет не читаешь?»

«Я читаю газеты, мама, — сказал я. Но разве в них все правда? Тогда мне казалось, что человек, изучающий труды Канта, Гегеля и Платона, не должен засорять мозги чтением газет. Однако объяснить это матери просто не мог. Моей матери вообще ничего никогда нельзя было объяснить. — И все же я не понял, — сказал я, — почему понадобился тете Эльзе именно завтра?»

Штернбергер был наделен даром истинного адвоката, которым всегда так восхищался Федров. Даром связной, гладкой, выразительной и грамотной речи. Штернбергер рассказывал свою историю всего минуты две, а перед Федровым уже предстал живой, реальный образ его матери, строго разговаривающей с сыном, юным и образованным студентом философии, который примчался на ее зов с Кони-Айленда.

— «Да итальянцы, — ответила мать. — Те два анархиста, которых должны казнить сегодня. Ты же знаешь свою tante Эльзу. Знаешь, как она к этому относится. И еще тебе прекрасно известно, что она умирает. Нельзя оставлять ее одну в такой день».

— Его тетушка была в свое время очень знаменита, — перебил его Джордж. И назвал Федрову фамилию. Имя этой женщины было не забыто даже спустя долгие годы. Профессиональная анархистка, она отправилась в Россию, когда там разразилась революция, сидела рядом с Лениным в президиумах. Потом порвала с большевиками, уехала из России, обвинялась в покушении на убийство какого-то промышленного магната со Среднего Запада, но за недостатком улик была отпущена. Виновной ее не признали, но из страны выдворили — как раз во время рейдов Палмера.[44]Сначала, в 1920-м, — в Мексику, потом, уже позднее, из Мексики в Канаду.