– Не бойтесь! – шепнул он и, прислонив меня к забору, кинулся на императора.

– Отстань от моей жены! – рявкнул он так яростно, что изумленный государь невольно отшатнулся, а потом поскользнулся так же нелепо, как только что я, и, силясь устоять, тоже повис на заборе, уронив каску. Пока он пытался распрямиться и поднять ее, неизвестный с недюжинной силой подхватил меня на руки и, толкнув плечом неприметную калитку в заборе, ворвался во двор, который оказался проходным. Он ринулся вперед, а я, слишком ошеломленная, чтобы протестовать, полулежала в его объятиях, обхватив его за шею, слушая его дыхание. Наконец я попыталась вырваться, но он не отпустил.

И тут я испугалась. Спастись от императора, чтобы стать жертвой какого-то сумасшедшего, может быть разбойника, убийцы! Куда он меня тащит, зачем?!

– Пустите меня! – крикнула я.

– Не бойтесь, – ответил он, прорываясь сквозь тяжелое дыхание. – Я отнесу вас домой.

Домой?! Куда?! К кому?! К себе? Ко мне на Мойку? Но откуда он меня знает?

К изумлению его словами примешалось изумление оттого, что на самом деле мне совсем не страшно, хотя должно было бы…

Я не замечала дворов, через которые мы пробегали, мне было уютно на руках незнакомца, и только неловкость оттого, что он дышит с каждым шагом все тяжелее, заставляла снова и снова просить отпустить меня. И вдруг он резко остановился и разжал руки так внезапно, что я чуть не упала и удержалась на ногах лишь потому, что успела уцепиться за его шею.

Он стоял полусогнувшись, тяжко, бурно, хрипло дыша, я видела алые пятна на его бледных щеках и понимала, что у него, конечно, чахотка, от которой и происходят лихорадочный румянец, и хрипы в груди, и темные круги под большими черными глазами, и эта худоба, и дрожь в руках…

На голове его был какой-то старый, потертый цилиндр, изношенное пальто болталось как на вешалке, да еще при этом было ему коротковато. Старые панталоны с заплатами на коленях, обтрепанные до бахромы, руки, конечно, без перчаток, башмаки, которые просят каши…

Достоевский в то время еще не написал своего «Преступления и наказания», не то я вспомнила бы Раскольникова.

Несколько месяцев назад на выставке в Париже я увидела картину Рамона Касаса под названием «Богемный поэт Монмартра». Это был портрет Эрика Сати, одного из тех музыкантов, которые все на свете норовят перевернуть с ног на голову. И словно все прошлое передо мной возникло, ибо именно таким я увидела впервые моего незабываемого Савву! Этот нелепый цилиндр, обшарпанные башмаки, это пальто, руки в карманах, независимый и дерзкий вид, жаркие глаза, небритые щеки… Именно так мог бы выглядеть Савва, доживи он хотя бы до двадцати шести лет! Вот только пенсне с длинным черным шнурком у него не было, а так – полное, изумительное сходство!

Там, на выставке, первой мыслью было попытаться найти этого Эрика Сати, увидеть его – снова увидеть Савву! – однако я вскоре заглушила в себе желание вернуть иллюзию прошлого. Во-первых, мсье Касас, как мне сказали знатоки, не принадлежит к числу тех портретистов, которые одержимы буквальным сходством модели с изображением. Во-вторых, очень возможно, тут сыграло большую роль мое воображение и это сходство на самом деле не столь уж велико. В-третьих, чего я могу ожидать от господина Сати, который отнюдь не славился утонченностью манер, несмотря на свои утонченные черты? Насмешки, грубости? Или небрежного отказа повидаться? К тому же богемные привычки Сати были не более чем данью моде, лукавой игрой, в то время как для Саввы это был образ жизни, вызванный его безденежьем.

Таких людей, как он, уже начали называть разночинцами. Не то и не се, не богач и не бедняк, не благородный человек и не простолюдин… полуобразованный, полуначитанный, иногда с хорошими манерами, равно чужой как миру знати с ее условностями и утонченностью, так и миру народа, для которых разночинцы были теми же барами, только достойными презрения, ибо норовили не благородство свое блюсти, а опускаться до низших. Поистине, душа русская таит в себе много загадок…

Впоследствии мне приходилось слышать множество басен о моих отношениях с Саввой, которые проистекли из моей спешной поездки в Свеаборг, и даже внучка моя, эта остроносая истеричка Зинаида, пресерьезно осведомлялась: правда ли, что у меня был роман с революционером-народовольцем? Я всегда говорила, что мой сын, несмотря на свою образованность и ученость, несколько глуповат, ну и дочь породил столь же глупую. Уж на что я далека от политики, а теперь и самой России, но даже мне известно, что проклятые народовольцы, которые уничтожили государя Александра Николаевича, возникли в 60-е годы нынешнего столетия, тотчас после нелепого указа о даровании воли крестьянам[42], а я покинула Россию в 1855 году, тотчас после смерти императора Николая Павловича! К тому времени Савва уже давно был мертв, я похоронила также князя Бориса Николаевича и снова вышла замуж. После того как я сделалась графиней Шово и маркизой де Серр, в России я почти и не жила: уехала, рассорившись с наследником престола и вдовствующей императрицей. И никаких любовников из народовольцев у меня в жизни не было!

У меня был Савва.

Моя величайшая тайна… Мой скелет в шкафу.

Ах, как я любила, как же я любила его!..

Но мне хочется вернуться к минутам нашей первой встречи.

Я вдруг спохватилась, что таращусь на этого молодого незнакомца совершенно неприличным образом, отвела глаза, огляделась – да так и ахнула, обнаружив, что стою около дома Варвары Петровны, причем около той самой садовой калитки, через которую входила и выходила, как мне казалось, тайно, тщательно осмотревшись из-за высоких кустов сирени, чтобы никого не было ни за соседними заборами, ни на дороге.

Значит, я плохо осматривалась? Или он следил за мной? Но тогда кто он?

Да что же мы стоим, вдруг спохватилась я, надо поскорей скрыться, ведь император мог пойти по нашему следу или Байкова послать! Я, не говоря ни слова, схватила своего спасителя за руку и втащила во двор, потом на крылечко – и наконец мы укрылись за дверью домика Варвары Петровны.

Я осторожно поглядела в окно, но в округе ни души не было. Наверное, за нами не стали следить или просто потеряли нас.

Я вздохнула с облегчением и сняла капор, но тут же нахлобучила его вновь, спохватившись, что рядом со мной незнакомец, перед которым неприлично показаться простоволосой. Правда, поздно было думать о приличиях после того, как этот человек нес меня на руках и сжимал в объятиях, но все же я попыталась спрятаться за хороший тон, потому что испугалась того волнения, которое охватило меня, когда я смотрела в его черные глаза и вспоминала силу его рук. Какое-то смешение чувств, разрывающее душу и сердце смешение чувств… Это были жалость и желание, ничего подобного я никогда еще не испытывала, поэтому и не понимала, что со мной происходит. Я словно чувствовала, что времени и ему, и нам с ним отпущено не много, а потому надо успеть насладиться его красотой, продлить его жизнь, как мы тщимся продлить жизнь срезанного цветка, ставя его в вазу.