Граф Соллогуб мне сам рассказывал, как и он едва не был поставлен Искрой к барьеру из-за того, что Наталья Николаевна принялась графа бестактно расспрашивать о деталях его печально закончившегося романа, а тот ей сказал какую-то колкость. Отвязаться от «урожденного Ганнибала» Соллогубу удалось, только написав ему прекудрявое объяснительное письмо.

Господи, это просто невозможно представить: за тридцать семь лет жизни у Искры была двадцать одна дуэльная история! Причем во все дуэли он бросался очертя голову, друзья его едва порой удерживали, тогда как к последней врагам пришлось его толкать изо всех сил…

Этого добилась коварнейшая Идалия.

Она написала Натали письмо с просьбой 2 ноября прийти к ней в гости.

Общим местом стало пересказывать со слов княгини Веры Федоровны Вяземской, которой это поведала Натали, что Дантес вынул револьвер и грозил застрелиться, если Натали не отдастся ему. Она якобы не знала, куда деваться от его настояний; ломала руки и старалась говорить как можно громче, и, по счастью, ничего не подозревавшая дочь хозяйки дома явилась в комнату, так что гостья немедленно бросилась к ней. Это же повторял барон Густав Фризенгоф, женой которого впоследствии стала Александрина. А между тем тайна в том, что Идалия заманила Дантеса, посулив ему устроить свидание именно с Александриной! Дантес написал ей письмо, однако Идалия, которая должна была его передать, бросила письмо в печку. И на то же время, на которое было назначено свидание, зазвала к себе Натали.

Оба, жена поэта и Дантес, были страшно растерянны, но тут появилась дочь Идалии. Натали убежала, рыдая и понимая, что попала в двусмысленную ситуацию, которая может грозить ей позором, а дома рассказала обо всем мужу. Он словно чувствовал, что здесь что-то не то, и оставил историю без ответа. А потом к нему начали приходить анонимные письма. Все думали, что их авторами являются князья Долгоруков и Гагарин, недоброжелатели Пушкина, однако и эти письма были делом рук Идалии. Слухи о них пошли, как круги по воде… Теперь Пушкину просто ничего не оставалось делать, кроме как послать Дантесу вызов. Если бы он не захотел драться, его заклеймили бы позором навеки! Пушкин написал Софии Карамзиной: «Мне нужно, чтобы моя репутация и моя честь были неприкосновенны во всех уголках России, где мое имя известно!» И отправился получать свою пулю от человека, который не любил ни Россию, ни русских, а потому не мог, просто не способен был «понять в сей миг кровавый, на что он руку поднимал», что он творит…

Геккерн боялся за своего приемного сына и любовника (все знали, что они жили с Геккерном как живут мужеблудники, хотя Трубецкой и уверял, что в этих сношениях тот был только пассивным импудикусом[40]… Только!!! Боже мой! Да уж лучше быть tante, чем tapette[41], они хоть ведут себя как мужчины!), а потому удерживал его от принятия вызова. Тогда Пушкин написал письмо ему самому, Геккерну, где простыми русскими словами охарактеризовал наклонности как отца, так и приемного сына, отказал им от дома и заявил среди прочего, что молодой Дантес болен сифилисом. Такое оскорбление снести невозможно, даже если оно было правдой. В тот же день Геккерн объявил Пушкину, что его вызов в силе и Дантес готов принять его.

О подлинных причинах дуэли мало кому известно теперь, это прикрыто покровом некоей тайны, а в былые времена об этом очень многие говорили. И государь, который всегда знал о каждом из своих подданных порою больше, чем сам этот человек, был осведомлен об интриге, которую сначала полагал просто светской игрой. Он ужаснулся, узнав о смертельном ранении Пушкина, но не собирался судить Дантеса более жестоко, чем можно судить орудие, а он был именно орудием неистовой Идалии и ее мести…

Конечно, когда Идалия выстраивала свою тайную интригу, она должна была учитывать риск, что Пушкину повезет и под пулю попадет Дантес. Но, во-первых, он еще на младшем курсе Сен-Сирской военной школы во Франции завоевал первый приз за стрельбу. Кроме того, в Идалию вселяло надежду пророчество какой-то гадалки, которая посулила Пушкину, что он умрет от белой лошади или беловолосого человека. А Дантес обладал белокурыми волосами! Кроме того, он был бледен лицом, носил белый мундир кавалергарда и ездил на белой лошади…

Наверное, об этом пророчестве помнил и Пушкин, именно поэтому так долго уклонялся от дуэли.

Словом, настал тот черный день, когда самая светлая Искра нашей поэзии погасла. Я тогда еще не знала, какую ужасную роль сыграла в этом Идалия, и не видела для Дантеса ни малейшего оправдания. Впрочем, я и потом этого оправдания не видела. И слышать пылкие заступничества за него императрицы мне было невыносимо. Я не понимала, как можно не горевать и не жаждать мести, когда мы лишись истинного сокровища России. Я не понимала, как может государыня со вздохом бросить: «Бедный Жорж, как он должен был страдать, узнав, что его противник испустил дух!»

Я их величествам тогда такого наговорила… Об этом в то время много сплетничали во всех слоях общества! В ком-то моя решительность и бесцеремонность вызвали ужас, в ком-то – негодование, в ком-то – восхищение.

Пустое тщеславие, конечно, но я не могу удержаться и не вспомнить некие незамысловатые стихи, которые написал тогда один литератор – Борис Михайлович Федоров:

Наверное, во многом я была несправедлива и жестока к государю в своих обвинениях, однако кто знает: если бы не моя несправедливость, взял ли бы граф Строганов (заметим, сводный брат Идалии Полетики!) на себя все издержки по похоронам Пушкина и приказал ли бы государь дать разрешение на погребение по православному обряду: ведь жертвы дуэлей приравнивались к самоубийцам, не заслуживали отпевания и должны были быть похоронены вовсе за церковной оградой, прислал ли бы умирающему прощальную записку: «Если Бог не велит нам уже свидеться на здешнем свете, посылаю тебе мое прощение и мой последний совет умереть христианином. О жене и детях не беспокойся, я беру их на свои руки», взял ли бы их действительно «на свои руки», распорядившись заплатить все долги, в том числе и по заложенному имению, назначить вдове и дочерям пенсион по замужество, сыновей определить в пажи и выдать по полторы тысячи рублей на воспитание каждого вплоть до поступления на службу, сочинения Пушкина издать за казенный счет в пользу вдовы и детей, а также отправить семье единовременно десять тысяч рублей.