Зов тянул меня, рвал, душил. Мне пришлось наклониться вперед, чтобы идти против него. Помню, как косились на меня прохожие – мальчишка с окровавленной рукой и черным знаком на груди, плетущийся под гору к каналу так, словно взбирается на Эверест. Вид у меня, наверное, был очень странный. Но я все шел и шел и думал о своих друзьях. Джорис, Адам, Ванесса. Мне пришло в голову, что Констам и Ванесса влюбились друг в друга. Как они теперь, наверное, мучаются. Так вот почему Констам отшлепал Адама – вовсе не от благородного негодования, а потому, что предложение Адама было для него большим соблазном. А он, наверное, знал, что остальные Ханы не потерпят, чтобы у него было сразу два раба.

Потом я подумал о Хелен. Это когда я перелезал через ограду в сад, а лезть туда оказалось еще сложнее, чем раньше. Я думал, как Хелен прячет усохшую руку в другой руке, созданной из чистого духа, – как прячет лицо в волосах. Думал о том, как Хелен ловит во мне архангела, как она рычит и огрызается. Не умеет она благодарить, эта Хелен. Ненавидит выговаривать «спасибо». Как я уже сказал, Хелен – мой заклятый друг. Никогда больше не сидеть мне по-дружески рядом с Хелен. Никогда.

От этого я даже через стену перелез. И – бабах! – Граница сразу же позвала меня с другой стороны, с визгом потащила меня, выкручивая руки, в зеленую низину посередине треугольника.

Но я даже тогда не ответил на зов. Когда я перелезал через стену, то нарочно выбрал место как можно ближе к крепости. Я протолкался через кусты, прохрустел по щебенке и свирепо поглядел в окно на Них. Они побросали машины и попятились от меня. Как видно, Они меня и вправду побаивались. Почему, я не понимал, но все равно приятно было. Я скорчил Им рожу. Других-то радостей не осталось.

А потом я наконец разрешил себе ответить на зов. Он был до того силен, что мне пришлось бежать, проламываться сквозь кусты, съезжать, оступаясь, по травянистому склону. Но внизу я уперся каблуками в траву и пошел к Границе медленно. Я не хотел подскочить к ней с разлету и угодить куда придется. Мне нужно было попасть в определенное место. Напомню, что я не был уверен, что попаду туда, но твердо решил попытаться.

И вот я подкрался к белой статуе, словно выслеживал ее. И остановился, не дойдя до нее шаг-другой. Я знал, что Граница проходит совсем рядом с ней. Наклонился вперед – очень-очень осторожно – и взялся за искусно вырезанную каменную цепь, которая свисала со статуи. А потом, когда я за нее взялся, то подтянулся по ней к статуе, бережно-бережно, и при этом изо всех сил вспоминал того, кого изображала статуя. Того, кто прикован к скале.

XIV

И у меня получилось. Меня дернуло в сторону – очень сильно.

Он не ожидал меня увидеть. Он привалился спиной к скале, как в тот раз, и голова у него была запрокинута сильнее, а глаза закрыты. Когда я приземлился на уступ, глаза у него сразу открылись, и он подпрыгнул – да-да, подпрыгнул. Может, он был и не человек, но чувства у него были такие же, как у меня. И он был изумлен.

– Я не ждал увидеть тебя снова, – сказал он и осторожно оттащил от меня подальше петлю массивной якорной цепи, которая лежала совсем рядом. А то я, чего доброго, задел бы ее, и меня в следующий же миг унесло бы неизвестно куда.

Мне показалось, что голос у него дрогнул. Это было не просто изумление. Ему было в десять раз более одиноко, чем мне. Я пристально вгляделся в него. Рана не стала хуже – правда, все равно выглядела страшно, – а одежда истрепалась чуть-чуть сильнее. Он добился кое-каких успехов в отращивании рыжей бороды – и, собственно, все. Изменился он не больше, чем я. И было ему точно так же холодно и мокро, как в прошлый раз.

– Да, не повезло вам. – Я решил немножко подбодрить его шуткой. – Один из Них хотел стереть у меня всю память о вас, но вам не повезло: через минуту после этого пес загремел цепью, и я опять вас вспомнил. Я пришел снова дать вам попить.

– Очень любезно с твоей стороны, – улыбнулся он. – Но на сей раз жажда мучает меня не так сильно. Некоторое время назад меня напоили, а сейчас идет дождь. Я попил дождевой воды.

И правда, шел дождь. Погодка здесь была та еще. Густо моросило, и ледяной порывистый ветер обдавал нас холодными мелкими каплями – будто миниатюрные копии огромных звеньев цепи.

– Точно? – спросил я.

– Точно, – ответил он.

Я уселся на мокрый камень, прислонился к скале рядом с ним, стараясь держаться поближе, но не касаться цепей. На этот раз тумана не было, только бурлящие тучи, но вид отсюда открывался, должен сказать, не слишком роскошный. Одни розовые скалы, мокрые от мороси. Его скала была обращена в противоположную от моря сторону. Даже в этом удовольствии Они ему отказали. Пока я думал, что тут особенно не на что смотреть целую вечность, я заметил, что здешние скалы из того же самого гранита, что и Старая крепость. Интересно, за что Они его выбрали – за твердость или какие-то другие качества.

– А кто вас напоил? – спросил я. – Я его знаю?

– Агасфер, – ответил он.

– А, он, – сказал я. – Видел его дня два назад. Он совсем спятил?

– Да, порядком, – сказал он. – И с каждым разом все хуже.

Тут я хотел спросить, предпринимают ли Они что-нибудь, чтобы не пускать сюда Агасфера, а если нет, то почему. Но отчего-то при одной мысли об Агасфере меня прорвало. Как будто я был Джорис и при мне упомянули о Констаме. Словно все остальное куда-то отвалилось и остался только я.

– Нет, он все-таки не совсем сумасшедший, – сказал я. – Кое-что он говорил верно. Он знал, каково это. Я понимаю, почему он спятил, – после стольких-то лет. Он говорил, что надежда – будто мельничный жернов на шее, и ведь правда! Так оно и есть. Вечно носишься со своей надеждой, а истины не видишь. Он сказал мне истину. А я был слишком занят, чтобы ее услышать. Он сказал, что Они заманивают тебя надеждами. Именно так Они и поступают! Они вышвыривают тебя прочь, и гоняют по мирам, и обещают, что если ты сумеешь попасть Домой, правила позволят тебе остаться там. Правила! Полное надувательство. Они-то знали – и я теперь знаю, – что ни один скиталец никогда не сможет попасть Домой. Это в принципе невозможно.

– А что было потом? – спросил он.

Ему и вправду было меня жалко. Меня всегда поражало, как он умудрялся думать о других, когда сам был в таком положении, но как-то умудрялся.

– А вот что, – ответил я. – Я побывал Дома, и это был мне больше не Дом. Я опоздал туда ровно на сто лет.

И я рассказал ему все как есть. Но вы сами знаете, как иногда бывает: говоришь, говоришь, а в голове у тебя при этом пробегают разные другие мысли. Я говорил, говорил – и слышал, как говорю по-английски, и видел, как он кивает, и слышал, как при этом брякают цепи, и знал, что он понимает каждое мое слово. И я его понимал, когда он говорил, например, «А что потом?» или смеялся над Хелен и крысой. Хелен сказала мне, что ее учили английскому, потому что это подходящий язык с точки зрения системы миров. Я всегда считал, что Они говорят по-английски. Но оказалось, что это тоже надувательство, а может быть, очередная моя ошибка. Это был совсем другой язык. Просто я его понимал, точно так же как видел Их, хотя другие не видели. И его, прикованного к скале, я понимал по той же причине.