также и для теории квантов с ее очевидной потребностью в прерывистом движении. То же можно наблюдать и в другой сфере: физиология и биохимия нападают на психологию, угрожая поразить философию в самое нутро; роль клинка в этой атаке играет уотсоновский бихевиоризм, который хоть и требует противоположности уважения к философской традиции, тем не менее неизбежно опирается на собственную новую философию. По этим причинам наука и философия больше не могут сохранять вооруженный нейтралитет, а должны стать либо друзьями, либо врагами. Друзьями им не быть, если наука не сумеет сдать экзамена, который философия должна будет устроить ей относительно ее оснований. Если они не смогут быть друзьями, им останется лишь уничтожать друг друга; господство одной без вмешательства другой сегодня уже невозможно.

Доктор Уайтхед делает два предложения касательно философского обоснования науки. С одной стороны, он вводит несколько новых концепций, благодаря которым физику относительности и квантов можно сформулировать образом, более удовлетворительным в интеллектуальном плане, чем это возможно с помощью разрозненных поправок к старому представлению о твердом веществе. Эта часть его труда, хоть и еще не разработанная с той полнотой, на которую можно надеяться в будущем, не преступает границ науки в широком понимании и может быть обоснована привычными методами, которые заставляют нас предпочитать одну теоретическую интерпретацию набора фактов другой. Она технически сложна, и больше я о ней не упомяну. С нашей нынешней точки зрения самым важным аспектом работы доктора Уайтхеда является ее скорее философская часть. Он предлагает нам не только более совершенную науку, но и философию, которая предназначена для того, чтобы сделать эту науку рациональной в том смысле, в коем традиционная наука не была рациональной со времен Юма. Эта философия по большей части весьма напоминает философию Бергсона. Сложность, которую я здесь ощущаю, заключается в том, что хотя новые концепции доктора Уайтхеда имеют воплощение в формулах, которые можно подвергнуть обычной научной или логической проверке, они как будто не связаны с его философией; следовательно, она должна быть принята на основе ее внутренних достоинств. Мы не должны принимать ее на том лишь основании, что, будучи истинной, она оправдывает существование науки, поскольку вопрос заключается в том, можно ли вообще его оправдать. Нам необходимо изучить ее непосредственно и решить, кажется ли она истинной на самом деле; и тут мы обнаруживаем себя в кольце все тех же знакомых затруднений.

Я рассмотрю лишь один момент – но ключевой. Бергсон, как всем известно, считает, что прошлое живет в памяти, а также что мы ничего никогда не забываем по-настоящему; здесь, кажется, доктор Уайтхед с ним согласен. Что ж, как поэтические описания это все замечательно, но их нельзя (по моему мнению) считать научно точным способом констатации фактов. Если я вспоминаю какое-то прошлое событие – скажем, приезд в Китай – и говорю, будто снова оказался в Китае, это просто фигура речи. В процессе вспоминания всплывают слова или образы, связанные с предметом воспоминаний как причинно, так и неким сходством – часто не более чем сходством логической структуры. Научная проблема отношения воспоминания к прошлому событию никуда не денется, даже если мы вздумаем сказать, что воспоминание – это выжившее прошлое событие. Ибо, выражаясь так, мы тем не менее должны будем признать, что событие за этот промежуток времени изменилось, и столкнемся с научной проблемой поиска законов, по которым такие изменения происходят. Назовем ли мы воспоминание новым событием или сильно изменившимся старым событием – на научную проблему это никак не повлияет.

Самыми скандальными понятиями за всю историю философии науки со времен Юма стали причинность и индукция. Мы все верим и в то и в другое, но Юм выставил всё так, будто наша вера – слепая убежденность, которой нельзя приписать никакого рационального фундамента. Доктор Уайтхед полагает, что его философия является ответом Юму. Так думал и Кант. Я чувствую, что не могу принять ни один из этих ответов. Однако, как и все остальные, не могу не верить в то, что ответ должен существовать. Такое положение дел глубоко неудовлетворительно и становится все хуже по мере того, как наука теснее переплетается с философией. Нужно надеяться, что ответ найдется; но я решительно не верю, что это уже произошло.

Наука в том виде, в котором она существует сегодня, отчасти хороша, отчасти неприятна. Хороша тем, что дарует нам власть над окружающими условиями, а небольшому, но важному меньшинству – интеллектуальное удовлетворение. Неприятна же тем, что, как бы мы ни старались скрыть этот факт, она предполагает детерминистский взгляд на вещи, который теоретически включает в себя способность предсказывать человеческие действия; в этом отношении она как будто отбирает у человека власть. Естественно, людям хочется сохранить приятные аспекты науки и устранить неприятные; но пока что все попытки сделать это оказывались тщетными. Если мы подчеркиваем, что наша вера в причинность и индукцию иррациональна, мы неизбежно подразумеваем этим, что истинность науки остается под вопросом и что она может в любой момент перестать давать нам контроль над окружающей средой, за который она нам так нравится. Этот вариант, однако, чисто теоретический; на практике современный человек так поступить не может. Если же, с другой стороны, мы признаем претензии научного метода, то не сможем избежать вывода о том, что причинность и индукция применимы к человеческому волеизъявлению в той же мере, как и к чему-либо другому. Все, что произошло в двадцатом веке в физике, физиологии и психологии, подтверждает этот вывод. В конечном итоге, хотя рациональное обоснование науки теоретически некорректно, способа лишить науку неприятных аспектов и оставить лишь приятные, по всей видимости, не существует. Достичь этого, разумеется, можно, отказавшись взглянуть в лицо логике ситуации; но таким образом мы душим в зародыше стимул к любым научным открытиям – а именно, желание понять мир. Остается надеяться, что будущее предложит более удовлетворительное решение этой запутанной проблемы.

Глава IV

Могут ли люди быть рациональными?

Я привык считать себя рационалистом; а рационалист, полагаю, должен хотеть, чтобы люди были рациональными. Однако в наши дни рациональность подвергается таким жестоким ударам, что не всегда поймешь, какой смысл вкладывают в это слово и, даже будь это известно, способен ли человек ее достичь. У определения рациональности есть два аспекта, теоретический и практический: что такое рациональное мнение и что такое рациональное поведение? Прагматизм подчеркивает иррациональность мнения, а психоанализ – иррациональность поведения. Из-за этого многие считают, что идеала рациональности, которому мнение и поведение могли бы с пользою соответствовать, не существует. Предположительно отсюда следует,