который зарыл вино в день рождения внучки. Так, наверное, все деды в Жабокреке зарывают вино.

— Ее братья были партизанами, — пояснил я.

— В Рильском отряде? — спросила старуха.

Я кивнул. Старуха молча сучила нить. Потом, вздохнув, сказала:

— Мало кто остался в живых из Рильского отряда. Но и фашистам от них досталось. Какая она, твоя Росица?

Я сказал:

— У нее черные волосы и зеленые глаза.

— У всех девушек черные волосы, — сказала старуха. — А глаз я давно не различаю по цвету. Хочешь кислого молока?

Не хотел я кислого молока. Ничего не хотел. Я хотел найти Росицу. Я попрощался и пошел дальше.

В деревне строили новые дома. Мужчины, раздетые до пояса, с белыми повязками на голове, месили глину, формовали кирпичи и пели. У некоторых на бронзовых загорелых спинах проступали розовые узловатые шрамы от недавних ран.

Я спросил, нет ли среди них кого-нибудь из Рильского отряда? Кого-то окликнули: с лесов спрыгнул невысокий крепкий мужчина с чуть приплюснутым носом. Он сказал:

— Я из отряда Василя Дмитриевского. А вы откуда?

Я сказал, откуда я и кого разыскиваю. Он закурил, прищурил глаза. Потом сказал:

— Не повезло девчонке. Они ее захватили в самом конце. Не надо было ей приходить этой ночью к деду. Фашисты охотились за ней. Храбрые люди отличаются от хитрых еще тем, что попадают в западню. Она попалась, и ее повесили.

Огонек надежды затрепетал, согнулся, как от сильного ветра, но не погас. Может быть, это была не моя Росица? Мало ли в Жабокреке Росиц, внучек деда Пенчо! Я смотрел в лицо бывшего партизана, а тот раскуривал свою сигарету и как бы отгораживался от меня дымовой завесой.

— Хотите знать, как она умирала? Ее спросили: «Есть последнее желание?» Она сказала: «Есть. Хочу обвенчаться перед смертью с одним человеком». Они сказали: «Назови его, мы приведем». Она засмеялась: «Не приведете! Он занят делом. Бьет вас там, в России. Не исполнить вам моего последнего желания. У вас кишка тонка». Когда палач подошел к ней с повязкой, у него дрожали руки. Она усмехнулась и сказала: «Не бойся. Не тебя вешают, а меня. Убери свою тряпку, она тебе скоро самому пригодится». Росица приняла смерть с открытыми глазами.

Я узнал свою Росицу в рассказе партизана. Это была она. Похожа на свою родную непокоренную реку Скр.

Потом он показал мне место, где стоял дом дедушки Пенчо. Его сожгли фашисты. Там теперь еще виднелись развалины и пробивалась колючая трава трын, которую едят только ослы. Я подумал: может быть, взять в руки заступ и отыскать зарытое вино? Глупый парикмахер! Свадебное вино пьют только вдвоем. Его нельзя пить в одиночку. А вином для тризны никто не запасается.

Наши корни уходят далеко в ту войну, и, если отрубить их, мы засохнем, потому что в темных земных глубинах войны таятся не только наши боли и утраты, но и любовь, которая дает силы жить. Мы были переполнены любовью, и время, погасившее огни, затоптавшее посевы, задушившее звуки жизни, оказалось бессильным убить любовь.

Мы не выпили наше свадебное вино. Оно лежит в земле. Но вино не портится. И чем больше его возраст, тем больше в нем терпкой силы и благородства.

Пусть какой-нибудь счастливый парень найдет наше свадебное вино и выпьет его со своей любимой «на здравие», как говорят болгары.

ВЕЧЕРИНКА

И решено было устроить в школе учительскую вечеринку.

Условились, в каком классе расставить столы, какой класс освободить для танцев, если, конечно, найдутся желающие танцевать. Объявились добровольцы печь пироги, делать салаты, варить картошку. Кто-то вызвался принести из дома самовар. А учитель химии — кто бы мог подумать! — оказался гитаристом и клятвенно обещал прийти с гитарой. Словом, все шло на лад, если бы не маленькая загвоздка: некоторых смущало само слово «вечеринка». Говорили, что это слово мещанское, что отдает оно кабаком. Спору не было бы конца, если бы не вмешался сам Прокоп.

Старейший учитель школы Прокофий Андреевич, которого все поколения учеников и коллег за глаза называли Прокопом, был человеком несуетливым и рассудительным. В разгар спора, когда решалась судьба веселого слова «вечеринка», Прокоп, ни к кому не обращаясь, произнес:

— Во времена моей юности такие вечера назывались «спайкой» или «смычкой». Каждому выдавался стакан чаю, пайка ноздреватого хлеба и бьющая в нос сельдь в ржавых доспехах.

В учительской воцарилось неловкое молчание. Тогда Прокоп повернулся к товарищам, посмотрел на них исподлобья и сказал:

— Чтобы вас не терзали сомнения, обратимся к Далю.

Через минуту он уже стоял посреди комнаты с внушительным томом толкового словаря в руках.

— Итак, по Далю, «вечеринка — название вечерних сборищ, собраний, пиров». — Прокоп обвел товарищей насмешливым взглядом и продолжал: — Если не подходит, есть еще один вариант: «вечерница — вечернее собрание девок под предлогом чески льна, пряжения, куда приходят холостые парни, просиживая ночь напролет». Если заменить ческу льна проверкой тетрадей, то это вполне подходящий вариант. Правда, с холостыми парнями дело у нас обстоит худо.

Выступление Прокопа принесло желанную разрядку. Все заулыбались, и доброе русское слово «вечеринка» перестало отдавать кабаком.

Наступил назначенный день. Школа опустела, как пустеет перрон после отхода поезда. На каком поезде, в какую сторону умчались обитатели школы? Стало непривычно тихо. Только в длинном коридоре еще сохранялся отголосок ребячьего гула, как в пустой раковине шум моря.

Вечеринка началась не с музыки и не с заздравной чаши — с хлопанья дверей и со скрежета передвигаемой мебели. Мужская половина поспешно, как при пожаре, выносила из классов парты и строила из них в коридоре длинную скрипучую баррикаду. Тем часом женская половина занималась столом.

«Первоклассница» Зиночка расставляла тарелки. Белые диски легко слетали с ее руки и бесшумно приземлялись в том месте, куда их посылала молодая учительница.

— Как у вас ловко получается, — восхищалась Зиночкой Анна Ивановна, завуч, женщина пожилая, но с правильными красивыми чертами лица и темными живыми глазами.

— Я три года была подавальщицей, — смущенно призналась Зиночка. — Училась в институте и работала в столовой.

Все диски были разбросаны, и в руках молодой учительницы уже как пойманные трепетали ножи и вилки.

А в это время в большом тазу под руками «англичанки» Нины Ильиничны занималась свекольная заря винегрета. Большой клетчатый фартук и ложка, забрызганная майонезом, нарушили строгий облик суховатой «англичанки», и в ней появилось что-то домашнее, располагающее, чего товарищи по работе никогда не предполагали раньше.

Неожиданным для всех было и то, что в старом Прокопе, оказывается, пропадал великий