Менее чем через столетие доктор Джонсон читал книги так же, как он вел себя за столом. Он читал, как говорил Босуэлл, «яростно, словно поглощая книги». По словам Босуэлла, во время ужина доктор Джонсон держал книгу на коленях, обернутую в салфетку, «будто бы желая иметь наготове новое развлечение, еще не окончив предыдущего; при этом он напоминал (да простит мне читатель мою улыбку) собаку, которая придерживает кость лапой, покуда грызет другую»[371].

Как бы то ни было, читатели сделали книги своими, и в конце концов читатель и книга стали единым целым. Мир – это книга, которую пожирает читатель, он является буквой в тексте мира; такова круговая метафора, отображающая цикличность чтения. Мы – это то, что мы читаем. По мнению Уитмена, процесс, который замыкает этот круг, не является чисто интеллектуальным; мы читаем поверхностно, захватывая лишь некоторые смыслы и факты, но в то же время исподволь, бессознательно, текст и читатель переплетаются, создавая новые уровни смыслов, и каждый раз, когда мы проглатываем текст, он что-то приобретает, в нем постоянно рождается нечто, чего мы еще не успели ухватить. Вот почему – и в это верил Уитмен, который множество раз переписывал и переиздавал свои стихи, чтение не может быть окончательным. В 1867 году он написал, пытаясь объяснить это:

Летом 1989-го, за два года до начала войны в Заливе, я отправился в Ирак, чтобы увидеть развалины Вавилона и Вавилонской башни. Это было путешествие, о котором я давно мечтал. Вавилон, реконструированный между 1899 и 1917 годом немецким археологом Робертом Колдвеем, находится примерно в сорока милях к югу от Багдада. Огромный лабиринт стен цвета сливочного масла, который был некогда самым могущественным городом на земле, вокруг глиняного кургана, как сказано в путеводителе, – все, что осталось от башни, которую Господь проклял мультикультурализмом. Водитель такси, который привез меня туда, знал это место только благодаря тому, что оно находилось рядом с городком Хилла, где он пару раз навещал свою тетушку. Я взял с собой «пингвиновскую» антологию коротких рассказов и, вволю наглядевшись на то, что для меня, западного читателя, является отправной точной любой книги, сел в тени олеандровых зарослей и стал читать.

Стены, кусты олеандров, мощенные битумом дороги, открытые ворота, горы глины, развалины башен – часть загадки Вавилона в том, что посетитель видит не один, а множество городов, существовавших последовательно во времени, но одновременно в пространстве[373]. Это Вавилон аккадской эры – маленькая деревушка примерно 2350 года до н. э. Это Вавилон, где в один из дней II тысячелетия до н. э. впервые было прочитано сказание о Гильгамеше, одно из первых литературных произведений, упоминающих о Всемирном потопе. Это Вавилон правившего в XVIII веке до н. э. царя Хаммурапи, чей свод законов относится к самым ранним попыткам ввести единые правила поведения человека в обществе. Это Вавилон, уничтоженный ассирийцами в IX веке до н. э. Это возрожденный Вавилон Навуходоносора, который около 586 года до н. э. осадил Иерусалим, ограбил храм Соломона и увел в плен рыдавших на берегу реки иудеев. Это Вавилон сына или внука Навуходоносора (ученые сомневаются в степени родства), царя Валтасара, который первым увидел на стене надпись, сделанную рукой Бога. Это Вавилон, который Александр Великий намеревался сделать столицей своей империи, простиравшейся от Северной Индии до Египта и Греции; Вавилон, в котором завоеватель мира умер в возрасте тридцати трех лет в 323 году до н. э., сжимая в руках «Илиаду», – в те дни полководцы еще умели читать. Это Вавилон Великий, о котором говорил святой Иоанн, мать блудницам и мерзостям земным, Вавилон, заставивший все народы земли до дна испить чашу ярости Божьей. А еще это Вавилон моего водителя такси, местечко неподалеку от Хиллы, где живет его тетушка.

Здесь (или, по крайней мере, где-то неподалеку отсюда), как соглашаются все археологи, началась история книг. В середине IV тысячелетия до н. э., когда климат Ближнего Востока стал прохладнее, а воздух суше, земледельцы Южной Месопотамии покинули свои деревушки и стали селиться около более крупных центров, которые вскоре разрослись до размеров городов-государств[374]. Для сохранения редких участков плодородной земли они изобрели новую систему орошения и замысловатые архитектурные сооружения и создали исключительно сложное общество со своим сводом законов и правил торговли. В конце четвертого тысячелетия эти свежеиспеченные городские жители придумали искусство, которое навсегда изменило систему коммуникации между человеческими существами, – искусство письма.

По всей вероятности, письмо было изобретено торговцами, чтобы запомнить, сколько голов скота находится в собственности семьи или было переправлено в другое место. Записи служили как бы устройством для запоминания: картинка с двумя быками должна была напомнить читателю, что была произведена сделка с быками, их было такое-то количество, покупателя и продавца звали так-то. Так создавался документ, запись о совершении сделки.

Изобретатель тех первых табличек, должно быть, понял, какими преимуществами обладают эти куски глины по сравнению с ненадежной человеческой памятью: во-первых, на табличках можно было хранить бесконечное количество информации, тогда как способности мозга ограниченны; во-вторых, таблички не требуют присутствия запоминавшего информацию. Вдруг оказалось, что нечто неосязаемое – число, новость, мысль, приказ – можно узнать без физического присутствия пославшего; волшебным образом информация получила возможность перемещаться во времени и пространстве. С момента возникновения первой доисторической цивилизации человеческое общество пыталось научиться преодолевать беспредельность расстояний, окончательность смерти, разрушительность забвения. Одним-единственным простым действием – изображением фигурки на глиняной табличке, тот первый анонимный писатель одним ударом разрешил все эти, на первый взгляд, неразрешимые проблемы.