– То не идолище, – вмешался проходивший мимо русский раб, – то ихний царь. Забыл, как его звать, мудреное прозвище.

– Вельми обширен, – подивились наши герои.

И в самом деле, статуя была огромна: одно ее подножие поднималось в высоту на сорок аршин.[123]Император был изображен в виде Ахиллеса.[124]В левой руке он держал шар – знак всемирной власти, правую горделиво простирал на восток.

Поразил Терентия и его товарищей колоссальный купол Софийского собора, возносившийся к небу как символ вечности.

Миновав церковную паперть и портик с его колоннадой, где было полно нищих, посетители оказывались в огромном зале. Он был так велик, что люди, находившиеся на другом конце, казались крошечными, а шарканье ног по мраморным плитам сливалось в какую-то странную симфонию.

Где-то, скрытый от глаз верующих, пел хор. Дискантовые партии исполняли мальчики, потому что женщинам петь в хоре воспрещалось, так же как и возбранялся им вход в алтарь. Чарующие мелодии, поднимавшиеся вверх и затихавшие под сводом собора, восхищали слух молящихся.

Патриарх в золотой ризе выходил из царских врат на амвон и там, окруженный толпой священников, что-то возглашал на непонятном языке, и ему отвечал хор. Множество дьяконов ходили по храму с кадилами, и синий ладанный дымок подымался вверх, а солнечные лучи, прорывавшиеся сквозь окна, пронзали его золотыми стрелами.

Побывавшие в Царьграде за несколько десятилетий ранее послы Владимира так рассказывали князю о своем посещении святой Софии:

«Водили нас греки туда, где служат своему богу. В изумлении мы не ведали – на небе мы были или на земле! Нет в мире такого вида и такой красоты! Не умеем рассказать, не можем той красы забыть…»

Ватажники побывали на многих форумах столицы, постояли у миллиария,[125]воздвигнутого еще в древние времена императором Константином Великим.[126]От этого величественного столпа отсчитывались версты по всем дорогам империи.

Во время одной из дальних прогулок Митяй чуть не попал в беду. Проходя мимо одной из пристаней Золотого Рога, мальчик позамешкался и отстал от товарищей. В это время с палубы небольшого корабля ему приветливо замахал рукой сухощавый темнолицый египтянин в белом бурнусе. Он показывал Митяю искусно сделанную модель парусника со всей оснасткой и кричал непонятные слова. Мальчуган решил, что незнакомец хочет продать ему кораблик, а деньги у него в кошеле были. Недолго думая он вошел по сходням на палубу.

Египтянин все с той же любезной улыбкой поманил его вниз: там, мол, будем разговаривать. Митяй двинулся к трапу. Но тут, к счастью, вернулся заметивший его отсутствие Терентий.

– Митяй, куда ты? Сей же час вернись! – сердито закричал гребец.

Мальчуган с недовольным видом возвратился на берег и, ворча, пошел за Терехой. И тут откуда-то вывернулся вездесущий Левкипп. Он был неподалеку и видел, как египтянин приглашал Митяя в трюм. На плохом русском языке сыщик объяснил Терентию, что этот иноземный купец в сильном подозрении у городских властей. Не раз уже случалось, что с набережной Золотого Рога исчезали мальчики. И происходило это как раз в те дни, когда корабль египтянина покидал гавань. Фуад-бея подозревали в том, что он похищал детей и продавал в рабство на восточных рынках. Но улик не было, и египетского купца не могли привлечь к суду.

– Не могли, говоришь? – рассвирепел Тереха. – А вот я сей час с этим злодеем своим судом управлюсь!

И, оставив Митяя на набережной, парень решительно направился на судно. Недоумевающий Фуад-бей встретил его на палубе. Тереха непотребно выругался, размахнулся: и египтянин кубарем покатился по палубе, выплевывая с кровью выбитые зубы.

– Вот так по-нашему судят, по-новеградски! – хладнокровно молвил гребец, уходя с корабля.

Но Фуад-бей не отделался этим. Сикофант увел его в каюту и потребовал уплатить за попытку похищения свободного гражданина десять номисм. В противном случае он угрожал передать дело властям – ведь он видел, как мореход заманивал мальчика в трюм, и выступит на суде свидетелем. Фуад-бей заплатил, и есть все основания полагать, что эти деньги не попали в городскую казну.

– Аллах, аллах, какой несчастный день! – шептал египтянин, провожая сыщика с почтительными поклонами.

Выручив Митяя, русские пошли дальше. Тереха был мрачен – он понимал, что за небрежение ему могло как следует попасть от хозяина. Но Митяй обещал ничего не говорить отцу: он сам был виноват больше Терехи.

Зоре и Светлане было не до прогулок по Царьграду. Большую часть времени у них отнимали посещения Псамафийской улицы. Печальные часы проводили дети с матерью.

На беду, Стратон возненавидел Зорю и Светлану. Мальчишка почувствовал, что они у него отнимают Ольгу, которую он называл матерью.

– Пускай уходят эти гадкие люди! – кричал он в слезах. – Зачем они здесь, зачем разговаривают с моей мамой?!

И детям Ольги приходилось уходить со двора и скитаться поблизости. Даже рабы Андрокла сочувствовали несчастной матери, но что они могли поделать? Ребенок никого не подпускал к себе, кроме Ольги. И только в полдневную пору, когда Стратон засыпал, Ольга могла спокойно разговаривать с детьми. Этих часов они ждали, как манны небесной. И в это время даже Неждан не решался становиться между Ольгой и ее детьми и сидел где-нибудь на улице невдалеке от дома ювелира.

Но их свидания были невыразимо грустны. О чем бы ни пошла речь, она сводилась к близкой разлуке, быть может вечной…

Пребывание русских в Царьграде подходило к концу. Это было в те дни, когда Евмений совершал дерзкое ограбление церкви Влахернской богоматери.

Евмений передавал церковное имущество своему преемнику, протоиерею Феоктисту, и все у него шло благополучно. Два протоиерея в присутствии ризничего и избранных клириков пересчитывали, сверяясь с описью, золотые дарохранительницы, сосуды для причастия, чаши, кресты с алмазами, богослужебные книги в драгоценных переплетах… Все было в порядке. Никому даже в голову не приходило обратить внимание на икону Влахернской божьей матери, которая красовалась на самом видном месте. Ее риза сияла спокойным блеском старого золота и гранями алмазов, как сияла уже в течение столетий.