— Я же полагаю, что мы плывем в море неприятностей.

— Но это же пустяки… для гасконцев.

— Черт побери!.. Да у нас же за спиной три сотни испанцев, и в конце концов они нас схватят.

— И у нас есть ноги.

— А у них собаки. Сам же ты слышал лай.

— Да, у испанцев лаял какой-то мастиф.[84]

— Я всегда дико боялся этих тварей, потому что они никогда не отступятся, если только возьмут след. Как хорошо мы поработали в Сеговии! Но мы оказались отрезанными от нашего отряда, да еще и арьергард из трехсот испанцев идет по нашему следу. Де Гюсак, ты, как и я, гасконец; может быть, у тебя появилась какая-то необычайная идея?

— Эх, будь здесь бутылка, возможно, я и отыскал бы на дне ее что-нибудь дельное, — ответил гасконец номер два. — Но, к сожалению, вино в лесах не встречается.

— Тогда нам ничего не остается, кроме как отправиться в путь.

— Пока язык наш не станет сухим, а ноги не откажутся идти, — добавил Мендоса. — Не стоит верить этой тишине. Если испанцы прекратили стрельбу, значит, они уже вышли на наш след. Ходу, друзья!..

Они углубились в великолепный лес с цепляющимися колючими пассифлорами,[85] которые в этих широтах быстро достигают гигантских размеров и легко обвивают стволы пальм и сосен, образуя гирлянды невероятной красоты. Почти целый год они покрыты пурпурными цветками с белыми пестиками и тычинками, воспроизводящими с чудесным подобием молотки, гвозди, железные острия, миниатюрные терновые венцы и прочие орудия пыток.

Трое авантюристов, которые уже начинали испытывать первые позывы голода, накинулись на плоды этих душистых растений величиной с маленькую дыню, с желтоватой кожицей; они великолепны, если их смешать с вином и сахаром. Собрав обильный урожай этих плодов, флибустьеры отправились в дальнейший путь, придерживаясь обрывистого склона сьерры.

Время от времени, буквально под ногами, поднимались выпи, птицы почти двухфутовой высоты, с бурыми перьями, сероватой грудкой и очень острым клювом, или курламы, болотные птицы, принадлежащие к семейству фазановых, пурпурно-коричневого цвета, с белыми пятнами на голове; этой болотной дичи вроде бы не место в таких лесах. Заметив проходящую троицу, которая не решалась стрелять из опасения привлечь внимание испанцев, пернатые вспархивали с криками: «Карó… карó…»

— Эй, дон Баррехо, — сказал Мендоса, с горящими глазами следивший за стайками юрких пернатых, из которых мог бы получиться вкуснейший завтрак. — Эти фазанчики поют для тебя.

— Для меня! — удивился гасконец, не перестававший вместе с Де Гюсаком сражаться с пассифлорами. — Это приятные посланцы твоей жены: карокаро.[86]

— Да за такие слова пусть тебя черт унесет!.. Ты глух, как церковный звонарь!.. Карó… карó… Кастильянка никогда меня не называет карó. Оставь в покое женщин и постарайся лучше поймать для меня парочку этих летучих белок. Или ты думаешь, что я могу насытиться только дыньками пассифлор?

— Стреляй, если хочешь!

— Ну нет! — возразил дон Баррехо. — Испанцы сидят у нас на пятках. Слышишь этого проклятого пса?

— Да, кажется, время от времени я его слышу.

— Вот!.. Теперь баски еще и глохнут.

Перекидываясь отрывочными фразами, они шли без остановки. Шпаги и драгинасса прокладывали им путь в пассифлорах, которые склоняли над авантюристами все более плотные гирлянды. Около полудня беглецы сделали короткую остановку под высоким деревом, одиноко возвышавшимся среди хаотического переплетения трав.

— Un palo de vaca![87] — вскрикнул дон Баррехо. — У нас будет завтрак. Иногда и лес может чем-то пригодиться, хотя чаще он приводит в отчаяние несчастных, вынужденных идти по нему. Эй, Мендоса, ты хвастался отличным обонянием. И что? Унюхал испанцев?.. Мои уши, хотя они и величиной с зонтик, больше не слышат собак.

— Думаю, они тоже остановились перекусить, — ответил баск. — Их ведь не сравнить с пиренейскими мулами, готовыми топать без передышки.

— Де Гюсак, одолжи мне твою каску. В ней нет живности?

— Нет, друг, уверяю тебя.

— Ну а если все-таки найдется кто-то там и окажется, тем хуже для него.

Гасконец схватил драгинассу и каску и приблизился к дереву с кроной из широких листьев, уходившему прямо вверх, крепко цепляясь за утес. Он сильно ударил шпагой по дереву, и по стволу сейчас же потекла струйка белой жидкости, цвету которой позавидовало бы молоко.

— Это получше дынек, — сказал он, поднося Мендосе полную до краев каску. — Как жалко, что я не стал плантатором коровьих деревьев!.. Это могло бы уберечь меня от ухода за коровами.

— Еще можешь успеть, — отозвался Мендоса, отпивая большими глотками вкуснейшую и плотную жидкость.

Бивак под деревом продолжался не более десяти минут. Отдаленный собачий лай напомнил беглецам о необходимости продолжить путь.

— Как быстро испанцы поели, — сказал дон Баррехо. — Должно быть, наши шкуры стоят дороже золота… Скоты!.. Это же гаcконские и баскские шкуры!.. Ну еще бы! Они готовы содрать их с наших спин!

Авантюристы возобновили бегство, но теперь уже не через лес с пассифлорами. Перед ними высились группы великолепных пальм, стройные и гибкие стволы которых уходили в высоту на полсотни метров. С их верхушек элегантно свисали громадные зубчатые листья, державшие на себе шпоры красивейшего переливчатого фиолетового цвета, окаймленные пурпуром, и гроздья напоминающих зеленые яблоки фруктов. У подножия этих пальм росли в большом количестве тигридии, которые раскрывали под солнцем похожие на чаши цветы, крапчатые и очкастые, словно шерсть ягуара или оперение павлина.

Это второе бегство от погони, еще более мучительное, чем первое, продолжалось до захода солнца.

Весь день беглецы слышали лай проклятого пса, правда, весьма отдаленный, но дававший понять, что собака не теряет след.

— Поищем убежища, — предложил Де Гюсак. — Если мы не пропустим мимо себя испанцев, они заставят нас бежать до самых порогов Маддалены.