Не успели мы освоиться с нашим новым состоянием, как и Риль был отозван, не пробыв с нами и трех недель. На его место опять вернулся Ламздорф. Сразу же был получен и приказ о назначении нашего, теперь уже батальона, поротно горнизонами в несколько пунктов в 30–40 километрах от Пскова для несения охранной службы: быть заслонами от партизан для района, примыкающего к самому городу.

Ламздорф с маленьким штабом под охраной комендантского взвода разместился в центре своего участка так, чтобы до каждой роты было не более 5–7 километров. За месяц нашего стояния в этих деревнях в некоторых ротах произошло несколько мелких стычек с партизанскими группами по инициативе самих партизан, так как через меня Ламздорф передал командирам рот неофициальный приказ никаких действий против партизан по своей инициативе не производить, оружие применять только в целях самозащиты. Мне он дал распоряжение найти возможность вступить в контакт с партизанами и предупредить их, что мы их не тронем, если они не будут трогать нас. Ламздорф сказал: «Пусть немцы воюют с партизанами, это не наше дело».

Контакт установить мне удалось, у меня была встреча с представителем партизан, который, выслушав наше предложение, сказал, что передаст его своему командованию.

Спустя восемь месяцев, уже в Дании, меня таскала немецкая контрразведка на допрос – что за контакты с партизанами у меня были осенью 1943 года под Псковом? Из допросов мне стало ясно, что человек, с которым у меня была встреча, попал к немцам в плен и на допросе показал о встрече со мной. Хорошо зная, чем кончаются такие допросы на советской стороне, я посчитал свое дело конченным и мысленно простился с белым светом. Но, к моему удивлению, капитан отдела «Айне-Це», т. е. абвера – немецкой армейской контрразведки, приехавший по этому делу специально из Берлина, допросив меня об обстоятельствах встречи и сверяя мой рассказ с бумагой, которая лежала перед ним, предложил мне изложить письменно мотивы, которые заставили меня искать этой встречи. Я написал ему, что, будучи начальником пропаганды, должен был принимать всевозможные меры для нейтрализации неприятельской контрпропаганды, которой подвергались наши люди со стороны партизан. Партизаны искали и находили возможность для встреч с нашими людьми, чтобы агитировать их на переходы к партизанам. Я посчитал, что и мне не надо пренебрегать этим методом пропагандистской работы и лично попытаться распропагандировать партизан, чтобы уговорить их на переход к нам. Что у меня не было никакой другой цели при этой встрече, доказывается тем фактом, что партизаны остались в России, а я сижу здесь, в Дании, за тысячи километров от них. Если бы у меня были цели перейти к партизанам, я имел сколько угодно возможностей это сделать.

Закончив эту бумагу и передавая ее капитану, я никак не рассчитывал на успех своего объяснения, считая, что это только формальность, которая должна предшествовать моему аресту.

Но капитан, посмотрев в бумагу, даже не предложив мне нигде расписаться, уложил мое сочинение в свой портфель, очень корректно со мной попрощался и извинился, что причинил мне беспокойство, и сказал, что больше меня не задерживает.

Некоторое время я прожил в определенном опасении и тревоге, ожидая прихода «господ в кожаных пальто», но никто так за мной и не пришел. Так я получил еще один предметный урок отличия немецких порядков от наших, на этот раз – в лучшую сторону. «Разве, – думал я, – у нас дело закончилось бы так? Меня таскали бы до тех пор, пока не запутали бы до такой степени, что уже нельзя было бы не посадить, и посадили бы, если бы не взяли сразу».

Но под Псковом той мрачной осенью сорок третьего года наши дела складывались совсем плохо.

Одна из наших рот, первая, выдвинутая уступом уже фактически в глубину партизанского района, не могла избежать массированного пропагандистского воздействия со стороны партизан. Да и как этого можно было избежать, когда наши солдаты на вечеринках в деревнях гуляли вместе с партизанами. Действовал приказ – не нападать на партизан. Вот и не нападали. Но партизаны тоже не нападали – просто они в одну ночь, договорившись предварительно с командиром роты и командирами взводов, проникли в помещение роты, обезоружили часовых, сняли дневальных, вынесли на улицу оружие с пирамид, затем подняли роту по тревоге, построили и увели в свое расположение. Оружие увезли на подготовленных подводах.

Немцы были взбешены таким провалом, немедленно последовал приказ снять все роты с гарнизонов по деревням, стянуть их в Псков, при этом существовала реальная опасность новых переходов уже в виде открытых бунтов. Эта операция была поручена мне, как «главноуговаривающему». Четверо суток я мотался по ротам и уговаривал людей успокоиться и подчиниться приказу. Опасность получить пулю в затылок или даже в лоб при той степени взвинченности и возбуждения людей была вполне определенной. Однако обошлось. У меня были хорошие отношения с людьми, и люди мне верили.

Роты были собраны снова в «Крестах». И тут – удар! Оказывается, нас ждал приказ командующего территориальными войсками – весь батальон разоружить, людей перевести в лагерь на положение военнопленных. Над офицерами назначить следствие для выявления причин, приводивших к такой крупной измене – переходе целой роты на сторону врага. В этих условиях я отказался дальше играть роль «уговаривающего» и предоставил эту роль Ламздорфу.

Командир полка майор Краузе внезапно встал на нашу защиту. Добился изменения приказа в сторону его смягчения: батальон сдает оружие, люди помещаются в лагерь, но не на положение военнопленных, а на положение резервной части, без права увольнения за ее пределы, т. е. фактически под охраной, но с сохранением военного полевого пайка. Офицеры остаются при оружии, но под домашним арестом, т. е. на казарменном положении впредь до решения общей судьбы.

И тут наступил момент, когда авантюризм Сахарова проявился в полном блеске.

Через три дня после случившегося с батальоном в Пскове вдруг появился Сахаров. Уже потом я узнал, что минувшим летом за его деятельность в духе развития русского национализма в добровольческих частях он и был отозван из организованной им бригады, и ему было запрещено формально под угрозой суда появляться на оккупированных русских территориях.

Однако, ловко используя немецкую межведомственную неразбериху, когда одно и то же дело по разным линиям своей деятельности подчинялось различным, зачастую соперничающим и даже враждующим ведомствам, он сумел «обвести вокруг пальца» какое-то начальство в верхах, вытянуть из него липовый приказ, якобы дающий ему право принять проштрафившийся батальон в Пскове, и отправиться с ним на запад, для размещения по укреплениям так называв-мого Атлантического вала. Все это он предпринял после телефонного звонка Ламздорфа, который позвонил Сахарову в Берлин из Пскова и рассказал о случившемся.

С этим «приказом» он и прилетел в Псков. Там ничего не знали о том, что Сахарову было запрещено появляться на русской территории. И тут сработала эта странно устроенная немецкая бюрократическая система. Ведь запрещение Сахарову было дано по линии «Цеппелина», т. е. по ведомству СС, теперь же все дело шло по линии Вермахта, т. е. армии. Это разные ведомства, внутри своей государственной системы далеко не дружащие и соперничающие. Поэтому приезд Сахарова в Псков, блестяще владеющего языком, прекрасно воспитанного, с аристократическими манерами и лоском, прекрасно знающего все психологические слабости немцев, чем-то напоминал въезд победителя на белом коне! Во всяком случае, вермахтовскому начальству в штабе армии «Норд» и в голову не пришла мысль о каком-то криминале. Официально все выглядело вполне законно, и с чисто немецкой оперативностью немцы в два дня выполнили все требования Сахарова: вывод батальона из лагеря, возвращение ему оружия и подачу железнодорожного состава для отправки батальона на запад. Все происходило с кинематографической быстротой.