– О, вы Сенкевича читали…

– Случалось, – сказал я.

В старинной Польше шляхтичей было как собак нерезаных – и многие из них, кроме древности рода, не могли похвастаться и нелатаными сапогами. Жили в домах, ничем не отличавшихся от мужицких халуп, одевались не лучше мужиков, невеликую пашенку пахали самолично – если таковая имелась. Ну а чтобы отличаться от «холопов», носили саблю. Кто-то настоящую, дедовскую, но у многих и того не было – вешали на пояс сабельку, вырезанную из жести. Окружающие к этому относились без особой насмешки, с пониманием. Хитрушка в том, что шляхтич, пусть нищеброд, был свободен от телесных наказаний – нешуточная привилегия в старые времена. А об упомянутом мной казусе писал Генрик Сенкевич в одном из исторических романов. Дело было в семнадцатом веке, полковник, человек в тех местах новый, получил под команду отряд в триста татар – они несколько столетий обитали в Польше оседло. Выглядели они сущими босяками: дырявые сапоги и портки, драные шубейки на голое тело. Чем-то они однажды полковника прогневили, и он сказал помощнику, что перепорет всех. Помощник, как раз местный, ему возразил: «Никак не можно! Они шляхтичи все до одного. Можешь их повесить как командир, а пороть ни одного нельзя…»

– Примерно так и с Князем обстояло, – продолжал Барея. – Разве что жестяной сабельки не носил – не те времена. И родители его имели приличный домик, отец был чиновником в Темблине, выучил сына в гимназии, а потом пристроил канцеляристом там же, в Темблине. Только молодой человек покатился по наклонной еще до революции: стал крепенько закладывать за воротник, потерял место, сменил еще два, но в конце концов и оттуда выгнали, больше никуда не брали. Какое-то время пробавлялся тем, что писал в корчме прошения неграмотным крестьянам. После смерти родителей окончательно соскочил с зарубки – домик продал, купил хибару на окраине Косачей, а остальные деньги быстро пропил. Семьи так и не завел – какая девушка за такого пойдет? Пробавлялся случайными заработками, главным образом таскал мешки торговцам на базаре. Ну и воровал по мелочам. Его, даже если ловили, не особенно и били – так, дадут пару затрещин… Он у нас стал своего рода городской достопримечательностью – в больших городах от подобных типусов не протолкнуться, а в Косачах он оказался единственным. Иногда сидел на паперти то у костела, то у православной церкви, к лютеранам не ходил – у них было не в традиции подавать нищим. Тут он опять-таки был местной достопримечательностью – единственный в городе нищий. Ну, были такие, что подавали, хоть и не щедро. Пару раз его пороли в полицейском участке. – Барея фыркнул. – К тому времени старинные шляхетские привилегии как-то не действовали. А однажды попался на относительно крупном и отсидел в повяте четыре месяца. Я так подробно о нем рассказываю, чтобы вы поняли, что это был за цветочек. Недели через две после случая с Гутманами он стал кое о чем болтать по кнайпам, и кто-то из агентов Войтека ему доложил… Что выяснилось… В ночь убийства он брел домой с противоположного конца города, видимо, от кого-то из самогонщиков – у него была с собой бутылка бимбера. До дому не дотерпел, устроился в подворотне как раз напротив гутмановского дома – местечко было темное, укромное, полицейские с обходом там появлялись редко. Сидел себе, прихлебывал из горлышка, довольный жизнью… Нужно уточнить: лето стояло знойное, все горожане держали окна открытыми настежь круглые сутки, иначе сил не было переносить духоту. Вот и у Гутмана все окна были нараспашку. Ночь выдалась безоблачная, было полнолуние, и Князь видел, как в окно к Гутману влетели вереницей большие птицы – «наподобие ворон, только какие-то другие». Сколько их было в точности, Князь не смог сказать: есть подозрения, в глазах у него крепенько двоилось, а то и троилось. Спустя недолгое время они вылетели так же, вереницей, пропали из виду. А вскоре к дому подошли трое, открыли входную дверь, такое впечатление, своим ключом, и скрылись внутри. Опознать их Князь не брался – уверял, что их вообще было невозможно узнать, что их словно какой-то черный туман окутывал, колыхался, как текучая вода… Князю отчего-то стало жутко, и он тихонечко оттуда убрался… Войтек оказался в сложном положении. С одной стороны, он был уверен, что Князь видел как раз Садяржиц – очень уж хорошо они сочетались с неизвестным ядом. С другой… Ни его начальство, ни прокурор, ни судейские в Садяржиц бы не поверили – не те времена стояли на дворе. Да и веры Князю не было никакой: проспиртовался до кончиков ногтей, два раза лежал в темблинском сумасшедшем доме, когда гонял чертей и ловил шмыгающих собак, которых никто, кроме него, не видел. Мало ли что могло записному пьянчуге померещиться… Войтек его показания записал, но по размышлении к делу подшивать не стал, оставил у себя, а потом дал прочитать мне… Кое-какие версии у него имелись. Сын Жебрака, единственный ребенок, выучился в воеводстве на слесаря-механика, держал мастерскую в Косачах, где постоянно и жил. Мастерская его неплохо кормила – мастером был хорошим. Вот Войтек и подумал, что хорошему мастеру ничего не стоит и подобрать ключ к замку, и взломать несгораемую кассу. Кстати, он однажды чинил у Гутмана замок на входной двери, но это не могло послужить уликой, он у многих замки чинил… Снова получался тупик. Вообще-то молва твердит, что Садяржиц колдуны держали у себя в подвалах, но кто бы дал Войтеку разрешение на обыск, узнав, что он намерен искать колдовских птиц из легенд? Вот вы бы выдали?

– Крепко сомневалось, – признался я.

– То-то и оно… Никто при таких обстоятельствах не дал бы согласия на обыск. Мы все обсудили, и Войтек сделал единственное, что оказался в состоянии сделать: нацелил свою агентуру в первую очередь на сбор любых сведений о Жебраке в надежде, что удастся зацепиться за что-то конкретное. Ничего другого не оставалось. Один из его осведомителей рассказал: давно уже ходят упорные слухи, что Жебрак в полнолуние со всеми домочадцами оборачивается волком и рыщет по лесам. Сын к нему приезжал время от времени – и, как Войтек установил, непременно в полнолуние. Видите ли, испокон веков считается, что оборотень в полнолуние прямо-таки обязан оборачиваться волком. Или не может от этого удержаться, в точности как алкоголик, который пьет вне зависимости от желания – неодолимая тяга к спиртному,