– А что тебе не нравится? – огрызнулся уязвленный Рублев. – Нормальный план, по-моему.

– Нормальный, – согласился Подольский. – Для того, кто затеял самоубийство. Они тебя там либо укокошат, либо упакуют, как Казака, и отправят по тому же маршруту. Папка твоя – курам на смех, а не страховка. Да еще по истечении двухнедельного срока, который ты мне тут установил. После того как твой риелтор раскололся, да еще и сделал письменное признание, у него один выход – испариться, исчезнуть. Умереть и родиться заново, в другом месте и под другой фамилией. Денег у него на это наверняка хватит, так что папочке твоей грош цена. Кому она будет нужна через две недели после твоей смерти? За это время он успеет до Сатурна пешком добежать, а не то что до Америки самолетом добраться. Плевал он на твою папку, она для него опасна, только пока ты жив. То есть не она – ты для него опасен. И он сделает все, чтобы эту опасность устранить. А что ты знаешь об их банде, кроме того, что он сам тебе рассказал?

– Придумай что-нибудь поумнее, раз мой план никуда не годится, – обиженно проворчал Борис Иванович. Он понимал, что Николай прав, знал, что на правду не обижаются, но ничего не мог с собой поделать: ему таки было обидно. – Критиковать-то все умеют…

– Как и преследовать за критику, – хладнокровно парировал Подольский. – Я не сказал, что твой план никуда не годится. План дерьмовый, это верно, но в качестве основы сойдет. Самое слабое его место в том, что ты собрался идти туда один, без прикрытия…

Это Борис Иванович знал и без него, но это была именно та правда, которую он меньше всего хотел бы услышать от Николая Подольского. – Ну, вот что, – сказал он решительно. – Вижу я, к чему ты клонишь. Так вот тебе мой ответ: пошел отсюда. Пошел, пошел! Я такой грех на душу не возьму, твои детишки передо мной ни в чем не провинились, чтоб я их сиротами оставил! А жене твоей я что скажу – я, мол, его не заставлял, он сам?

– Знаешь, Иваныч, – даже не думая куда-то идти, задумчиво произнес Подольский, – если бы ты был похитрее, я бы на тебя сейчас крепко обиделся. Вот, подумал бы, каков стервец! Сначала рассказал все как есть, хотя мог бы и не рассказывать, а теперь в благородство играет: не надо, я сам, у тебя дети! И точно при этом знает, что все пути назад мне отрезаны…

– Чего?! – с угрозой протянул Рублев.

– Я же говорю: если бы. Но ты не дипломат – что думаешь, то и говоришь. И иногда – редко, но бывает – говоришь раньше, чем успеваешь хорошенько подумать. Так подумай хотя бы теперь, как я должен поступить. Ты говоришь: пошел вон. И вот я встаю и ухожу. Сажусь в «лексус», возвращаюсь к себе в офис и до шестнадцати ноль-ноль делаю деньги. Потом еду домой, к жене и детям, и там, дома, начинаю, как обычно, любить жену и воспитывать детей. После того, как встал и ушел из этой рыгаловки. А? На моем месте ты бы, конечно, именно так и поступил. Верно, товарищ майор?

– Да пошел ты, – пристыженно буркнул Борис Иванович. – Угораздило меня с тобой связаться… Неужели непонятно, что ты и я – не одно и то же?

– Конечно, понятно, – кивнул Подольский. – Наверное, я хуже тебя. Возможно, даже намного хуже. Но – не настолько.

– Вот урод, – обреченно пробормотал Рублев, чувствуя, что безнадежно уступает оппоненту в искусстве ведения словесных дебатов.

– Возможно, – снова согласился тот. – Но не полное дерьмо, каким ты мне сейчас предлагаешь стать. Поэтому хватит болтать ерунду, давай-ка лучше поговорим по делу.

Поняв, что окончательно проиграл спор, и испытывая по этому поводу смешанное чувство досады и облегчения, Борис Иванович внял разумному совету, и они стали говорить исключительно по делу. Разговор получился недолгий, поскольку оба были людьми действия, а действовать предпочитали по обстановке. К тому же, после того как главная проблема, заключавшаяся в катастрофической нехватке личного состава, благополучно разрешилась, обсудить им осталось лишь некоторые мелкие, второстепенные детали. Уже через четверть часа они расстались, не вполне ясно представляя себе, когда увидятся вновь, и отправились готовиться к назначенной на завтра операции.

Сергей шел по кажущемуся бесконечным коридору жилого сектора, толкая перед собой накрытую простыней каталку и чувствуя затылком тяжелый, равнодушный взгляд охранника. В коридоре было почти пусто, только в дальнем конце уныло возил шваброй по цементному полу испытуемый в серой робе, подле которого, расставив ноги и положив руки на висящий поперек живота автомат, неподвижно, как изваяние, торчала черная фигура еще одного охранника.

Обычно уборкой в местах общего пользования занималась целая команда уборщиков, состоявшая, как минимум, из трех человек. Но сегодня уборщик был один – видимо, неспроста. Сергей вспомнил нечеловеческие вопли, доносившиеся со стороны тестовой камеры, и подумал, что доктор Смерть, похоже, опять израсходовал почти весь доставленный ему с Большой земли материал для экспериментов.

В течение почти целой минуты Сергей размышлял, хорошо это или плохо. Простой здравый смысл подсказывал, что эксперименты в такой ситуации следует приостановить или хотя бы сделать не такими интенсивными до тех пор, пока не придет подлодка с новой партией подопытных. По идее, это сулило Сергею и всем остальным, кому посчастливилось дожить до сего дня, безопасность – пусть временную и весьма относительную, но все-таки безопасность.

Вот только логика в этом странном месте срабатывала далеко не всегда, а здравый смысл, судя по некоторым признакам, не относился к числу достоинств людей, которые всем здесь заправляли. «А может, они сами сумасшедшие? – подумал Сергей. – Может быть, микроскопические дозы излучения все это время просачивались через защитные экраны, потихоньку, исподволь выжигая господам экспериментаторам их ученые мозги? И они один за другим съехали с катушек – все, от доктора Смерть до последнего охранника, – и теперь сами не ведают, что творят, по старой памяти нажимая кнопки и вертя ручки… А на Большой земле об этом не догадываются, потому что сумасшедшие – народ хитрый, и все продолжают возить сюда безответных бедолаг, которых никто не хватится…»

Он старался не смотреть на каталку и не думать о том, что лежало под простыней. Это оказалось неожиданно легко: оставшийся в памяти образ Захара никак не сочетался с изуродованным, выпотрошенным трупом на хирургической каталке. Было очень легко представить себе, что в данный момент он, живой и невредимый, сидит у себя в камере, назло врагам выцарапывая ногтем по штукатурке матерные ругательства, или, немелодично напевая себе под нос «Мурку», драит солдатский сортир, намеренно оставляя по углам как можно больше грязи.

На дверях камер белели картонные таблички с номерами обитателей. Проходя мимо камеры Захара, Сергей увидел, что табличка с двери исчезла, и иллюзия развеялась, как дым. Слабое сопротивление, оказываемое груженой каталкой, окончательно вернуло его к действительности. Он заставил себя посмотреть на каталку и снова отвел взгляд: то, что лежало под простыней, уже не имело отношения к Захару Токмакову. Вот разве что эта его улыбка… Умирая, Захар Токмаков улыбался, и Сергей догадывался почему: двести девяносто пятый не только знал о старой вентиляционной шахте в семнадцатой штольне, но и успел поделиться своим знанием с единственным человеком, который может им воспользоваться.