— Вовсе нет! — воскликнула Улла. — Она стоит на этом месте каждый день и высматривает.

— Кого?

— Кого-то, кто все не едет… потому что каждый вечер она уходит одна, а назавтра приходит снова.

— Неужели? И давно это началось?

— Я вижу ее лет пять, но однажды мы беседовали с начальником вокзала, так он заметил ее впервые лет пятнадцать назад!

— Невероятно! Улла, ты меня разыгрываешь!

Улла покраснела — от малейшего волнения она становится пунцовой, — что-то промямлила, смущенно засмеялась, покачала головой:

— Клянусь тебе, все именно так. Каждый день. Вот уже лет пятнадцать. Но в самом деле наверняка дольше, потому что каждый из нас долгие годы не замечал ее здесь… Да и первый, кто обратил на нее внимание, тоже не сразу… Ты, например, ездишь в Цюрих три года, а заговорил о ней только сегодня. Она ждет, возможно, лет двадцать или тридцать… Кто бы ее ни спрашивал, она никогда не отвечала, кого она ждет.

— Она права, — заключил я, — кто же может ответить на такой вопрос?

Мы оставили эту тему — у нас начиналась встреча с прессой.

И я не думал о женщине с букетом до моего следующего приезда. Но как только громкоговорители объявили «Цюрих», я вспомнил про нее и спросил себя: неужели и на этот раз снова…

Она была на своем обычном посту, на третьей платформе.

Я разглядывал ее. Светлые глаза, почти цвета ртути — исчезающе светлые. Бледная, чистая кожа, изборожденная резкими отметинами времени. Сухое, энергичное тело, бывшее когда-то полным жизни и сильным. Начальник вокзала обменялся с ней парой фраз, она кивнула ему, любезно улыбнулась, затем невозмутимо продолжила наблюдать за путями. Мне удалось подметить лишь одну странность: она приносила с собой складное холщовое кресло. Но может, это всего лишь проявление практичности?

Я дождался трамвая и, едва войдя в издательство Аммана, решительно приступил к расследованию.

— Улла, умоляю тебя, я должен больше узнать про женщину с букетом.

Ее щеки стали малиновыми.

— Я была уверена, что ты спросишь о ней, и постаралась кое-что разведать. Я сходила на вокзал поболтать с персоналом, и теперь мы закадычные друзья со служащим камеры хранения.

Зная за Уллой умение внушить симпатию, я не сомневался, что она вытянула из нового знакомого максимум подробностей. Внезапная вспышка властности, приправленная острым взглядом, сверлящим собеседника, — и тут же Улла разрушает свою резкость столь же неожиданным всплеском юмора и доброго веселья. Если она легко сходится со всеми, то лишь потому, что ей не удается скрыть свою доброжелательность — и любопытство — ко всему на свете.

— Женщина с букетом вовсе не бродяжка, пусть она и проводит на вокзале дни напролет. Она живет в солидном доме на бульваре, живет одна, и ей помогает по хозяйству турчанка лет пятидесяти. Зовут женщину госпожа Штейнмец.

— Госпожа Штейнмец? А от турчанки-то можно выведать, кого ее хозяйка поджидает на вокзале?

— Турчанка убегает, стоит к ней приблизиться. И еще одна подробность, ее сообщил мой приятель, живущий на соседней улице: служанка эта не говорит ни по-немецки, ни по-французски, ни по-итальянски.

— И как же она с хозяйкой общается?

— По-русски.

— Турчанка говорит по-русски?

— Госпожа Штейнмец тоже.

— Это забавно, Улла. А удалось тебе что-нибудь узнать о семейном положении госпожи Штейнмец?

— Пыталась. Но не узнала ничего.

— Есть ли муж? Дети? Что-то о родственниках?

— Ничего. Вернее, так: я не утверждаю, что у нее нет и никогда не было мужа, что нет детей, я просто ничего о них не знаю.

В перерыве, когда сотрудники издательства Эгона Аммана собрались на чай с миндальным печеньем, я подкинул им волновавший меня сюжет.

— Как, по-вашему, кого ждет женщина с букетом?

— Сына, — ответила Клаудия. — Мать всегда надеется, что сын вернется.

— Почему сына? — возмутилась Нелли. — Скорее уж дочку!

— Мужа, — возразила Дорис.

— Любовника, — поправила Рита.

— Может, сестру, — предположил Матиас.

Отвечая, каждый проговаривался о себе.

Клаудия страдала от разлуки с сыном, преподававшим в Берлине; Нелли скучала по дочке, вышедшей замуж за новозеландца; Дорис тосковала по мужу-коммерсанту, бывшему в постоянных разъездах; Рита меняла любовников как трусики; что касается Матиаса, молодого пацифиста, который в свое время отказался от армейской службы, предпочтя гражданскую, то ему попросту не хватало семейного кокона.

Улла поглядела на коллег с сожалением, как на умственно отсталых.

— Да нет же, она ждет кого-то, кто умер, но чью смерть она не признает.

— Это ничего не меняет, — воскликнула Клаудия, — это может быть ее сын.

— Дочь.

— Муж.

— Любовник.

— Сестра.

— Или брат-близнец, умерший при рождении, — предположила молчаливая, нелюдимая Роми.

Мы глянули на нее с интересом: если она и не раскрыла тайны дамы с букетом, то, возможно, раскрыла свою тайну и причину своей вечной грусти.

Чтобы внести в спор свежую струю, я обратился к Эгону Амману.

— Ну а ты как думаешь, Эгон, кого она ждет?

Даже участвуя в чайных посиделках, Эгон был немногословен — вероятно, находил нашу болтовню пустой. Он все прочел, все разгадал в свои шестьдесят. Вставая утром в пять, он жадно закуривает, открывает рукописи, пролистывает романы, проглатывает эссе. Тонкий изгиб бровей, породистый нос, длинные седые волосы — весь его облик наводит на мысли о прошлом, богатом приключениями, запахами дальних стран, табачным дымом, замыслами публикаций. Хоть он никого не поучает и ничего не утверждает, он поражает меня вечной любознательностью, жаждой открытий, способностью к языкам; рядом с ним я чувствую себя всего лишь любителем.

Эгон пожал плечами, понаблюдал за синицами, порхавшими над цветущей липой, и обронил:

— Может, первую любовь?

Но, спохватившись, негодуя на свою внезапную откровенность, он нахмурился и строго посмотрел на меня.

— А сам ты что думаешь, Эрик?

— Свою первую любовь, которая не вернется, — пробормотал я.

Воцарилось молчание. Мы все поняли, в какую угодили ловушку. Говоря о незнакомке, мы выдали свои сокровенные желания, признаваясь в том, чего каждый из нас втайне ждал. Мне хотелось проникнуть поглубже в эти головы, но притом, чтобы моя осталась непроницаемой! Сколько боли хранит моя бедная черепная коробка, вместилище несказанных слов, угрюмый алтарь, зажатый висками! Есть слова, которые стоит мне произнести, и я сразу слабею. Лучше уж молчать. Разве каждый из нас не черпает силы в молчании?