— Рысь, может, тебе травы?..

Я, сбитая с мысли, молча оглянулась на него из темноты, и он ойкнул:

— А!.. Чуть не убила…

Я только покачала головой. Зачем же вы меня так обижаете? Вас не устраивает мое трезвое спокойное состояние?.. Они любят пьяных и психов… Есть за что пожалеть их…

— А профессию-то я потерял…

Это Тишин втиснулся между холодильником и столом на своей кухне. И теперь смотрел на меня с ностальгической грустью на очень подвижном, с какой-то почти утрированной мимикой, лице. В глазах стояла безбрежная печаль, он сообщал это прискорбное известие не мне вовсе. А самому себе. Он, видимо, сам еще с этой мыслью до конца не свыкся. Перед его внутренним взором сейчас в последний раз проплывал его морг. «Печаль моя полна тобою…»

— Медик, если три года не практикует, теряет квалификацию… И я свою потерял… — Взгляд его уплыл в сторону. В глазах, мне показалось, скользнуло что-то вроде подозрения, что, кажется, он что-то лишнего махнул со своей молодостью. Как-то слишком круто рванулся обратно в семнадцать…

— Потому что нельзя… ТА-ТА-ТА-ТА-ТА-ТА… Потому что нельзя…

Тишин со своей рыщущей повадкой, непозволительно сгорбившись, сосредоточенно нарезал круги по маленькой кухне и, прожигая взглядом пол, про себя бормотал строчку из известной песни про «красивой такой». И вдруг, полыхнув глазами, заявил восхищенно:

— Невероятно! Единственное, что делает эту песню хитом, — это вот эти совершенно маньяческие барабаны: «ТАТА-ТА-ТА-ТА-ТА»!..

Он по этому поводу был абсолютно счастлив. Это свое «ТА-ТА-ТА» он отстучал пяткой по полу, одновременно отбив по воздуху рукой. Воздух просто обязан был зазвенеть… У него были стремительные, искрящиеся жесты, как удар спичкой в момент высечения огня. У него была пластика кошки на раскаленной крыше. Я знаю это свойство тела подбираться, как для прыжка, вслед за мыслями, скрученными в тугую пружину… Я, пряча усмешку, исподтишка наблюдала за ним: услышал что-то близкое сердцу? Маньяк маньяка видит издалека?..

Соловей рассказывал, как однажды работал на рынке рядом с хачами. И умилялся, как легко и прочно в него въелся их акцент. Так, что вскоре он уже сам начал заявлять им радостно:

— Налэвай, дарагой!

— Вот так они нас изнутри и разрушают… — взглянув исподлобья, негромко заметила я. А что ж ты, ДАРАГОЙ, сам так радостно ведешься на такие гнилые провокации?..

Тишин в своей бело-голубой джинсе развернулся ко мне всем телом:

— Рысь, а ты ведь — абсолютно правая…

А у него, похоже, еще были какие-то иллюзии на мой счет… Я посмотрела на него недоуменно. А разве нормальный русский человек при наших сегодняшних раскладах может позволить себе быть каким-то еще?

— Эсхатологичненько!..

В полночь ноги сами принесли Тишина на кухню, и там он опять наткнулся взглядом на меня. Я времени не замечала: у меня с собой была книжка про НСДАП. На первом месте — на местах с первого по последнее! — во всей той лихой провокации для меня всегда было только одно: А ЭТО ВЕДЬ, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, КРАСИВО! Я упивалась этой жесткой, жестокой красотой, этой хлесткой, в высшей степени циничной дерзостью…

— Рысь, а у тебя, наверное, лучше всего получилось бы расстреливать!

Он был несказанно этому рад.

Я с тоской подняла на него глаза над очками «лектор», оторвавшись от коряво переведенной книги: «…Геббельс, «наш доктор», как его называли берлинские нацисты, был гениальным в создании конфронтаций…»

— Откуда цинк?

— Сам догадался!

Штирлиц задумчиво почесал «Звезду» Героя Советского Союза: «Никаких условий для работы…»

«Гиперреальные» революционеры резвились, как детский сад, хором загадывающий желание на единственном неистраченном лепестке волшебного цветика-семицветика: «А ПУСТЬ И МАЛЬЧИКА ТОЖЕ КОЛБАСИТ!» Так появлялся на свет очередной номер газеты «Генеральная линия — Лимонка».

— Никто так и не выдал нам документ, что «Генеральная линия» НЕ является порнографической газетой! — Казалось, что Тишин каждые пятнадцать минут просто провозглашает нам истинную причину своего безграничного счастья. И на первую полосу буквально с ноги загонялась здоровенная фотография «околопорнографического» содержания. Это называлось: «Газета должна сразу притягивать взгляд, чтобы ее хотелось открыть и прочитать». Распространители (мой друг Женя в Нижнем) хватались за головы: «А как ВОТ ЭТО продавать?!»

— Как нам за это вста-а-вят… — мечтательно отводил глаза куда-то в сторону Тишин.

— Как нам за это вста-а-вили-и… — деловито докладывал Тишин, вернувшись с заседания ЦК. Заседания ЦК проходили каждую субботу на базе у Лимонова.

Похоже, все эти злые шалости с газетой — это была «очень маленькая, но очень гордая» месть…

Заместителя председателя разжаловали до «министра пропаганды».

— …Совсем отстранили от работы с людьми, задвинули в сторону. Полностью перевели на работу над газетой…

Не вспомню, кто из них произнес эту полусмятую тихую фразу в одну из тех бесконечных кухонных ночей. Сам Тишин или Соловей.

В лице Соловья обретала шанс на вторую жизнь сразу вся верхушка Третьего рейха.

— А скажи, Рысь, ему идет легкая небритость… — декадент-ствовал Тишин. Что-то находя привлекательное в щетине, вдруг нетипично пробившейся сквозь блестящий, лакированный арийский стиль Соловья. Прямо-таки — нетипичненько…

— Ему идет легкая бритость. Так он на Гитлера похож. Хоть какая-то от него польза…

Соловей был похож сразу на всех: Гитлера, Гиммлера… В одной книжке у меня есть фотография шефа гестапо Генриха Мюллера, которую можно смело показывать хмурым «бункерским бомжам»:

— Когда сделан этот снимок Соловья?

Приговор будет таким же хмурым:

— Наутро…

«Он был небольшого роста, приземистый, с узкими, плотно сжатыми губами и колючими карими глазками, почти всегда полуприкрытыми тяжелыми, постоянно дергающимися веками, — писал Шелленберг. — Он не только не располагал к себе, но вызывал у собеседника беспокойство, нервозность. Особо неприятными казались его огромные руки с короткими толстыми пальцами». Руки эти, по словам историков, были руками «душителя». Историки добавляли: у шефа гестапо был сильно выпуклый лоб, жесткое, сухое, невыразительное лицо. Темные волосы он стриг, оставляя только короткий ежик с прямым пробором…

…Нет, с руками — все неправда. Однажды Соловей привлек мое обостренное внимание, усевшись на кухне и разглагольствуя перед Тишиным. Казалось, он был тогда перманентно на взводе, по-актерски почти нападая на собеседника своим цепким эпатажем, замешенным на небрежном лоске: