— Нет, отчего же? — возразил "Семнадцатый". — Просто наивно. Весьма в духе уже помянутого мною Гражданина Начальника, Гражданина Старшего Майора НКВД, привесившего мне эту бирочку "Ф". Даже по отношению к смертным это порой неуклюже и нелепо, если же речь заходит о небожителях… Не напрасно было речено: "Что в имени тебе моем?" Кто некогда придумал эти имена – Инпу-Анубис, Джехути-Тот? Всего лишь люди, в соответствии со складом своего языка. Но может ли человеческий язык передать то, для чего он попросту не предназначен? Анубис или архангел Уриил, Тот или архангел Регуил, — и то, и другое передает сущность одинаково отвлеченно. Просто один – повелитель Тайн запредельных, другой – Тайн земных. Мы даже к тайнам этим приобщиться толком не можем, а уже привешиваем имена – быть может, еще более тайные, чем сами эти Тайны.

У него была такая манера изъясняться, что все возникавшие в голове вопросы, не вырываясь наружу, застревали в горле, споткнувшись о собственную бессмысленность. Тем не менее, еще один вопрос (я сразу же понял, что нелепый) успел соскользнуть у меня с языка.

— Но все-таки – мы, явно, плыли сюда по реке, — сказал я. — Что это за река была? Стикс? Лета?

Наш седобородый собеседник отозвался со своей скамьи уже несколько устало:

— Ах, вы опять, молодой человек, о словах, об именах, о наименованиях… И снова же вынужден ответить известной цитатой: "Что в имени тебе…" Видимо, в действительности, вас все-таки интересует нечто иное? Суть! Финиш вашего путешествия!

— И какова же она – Суть?

— Она в том, что вы очутились именно там, где и должны были очутиться.

— И где же? — спросила Лиза.

"И где же?.." – то ли все-таки успел спросить, то ли всего лишь попытался спросить я.

…стоя уже под солнцем, бьющем в окно, посреди просторной комнаты. Те пятеро, сидевшие у камина, мигом растворились в хлынувшем свете. Исчез и сам камин. Только старец был все тот же, в своей белой хламиде он по-прежнему восседал перед нами, только сидел он, как внезапно оказалось, вовсе не на каменной скамье, а на кожаном диване в форме полукруга, на подлокотнике которого несмываемой казенно-желтой краской было намалевано "17". И так же несмываемо этот инвентарный "17" красовался на креслах, на шкафе, на тумбочках, на спинке кровати.

— Там, куда вас давно уже вело ваше предначертание, — отвечал старец невозмутимо, будто ничего вокруг не переменилось. — Надеюсь, вы верите, что судьба всякого предначертана, и ничто не в силах запутать нас и вывести не туда, куда следует в конце концов прийти. Или вы не согласны с этой истиной?

— Значит, мое предначертание в том, чтобы однажды очутиться вот здесь, в семнадцатом номере? — ответил я вопросом на вопрос.

— Не понимаю, что вас смущает в подобном исходе, — пожал плечами Семнадцатый. — Вообще, мой Ламех, скажите, вы верите в судьбу?

— В какой-то степени… — промямлил было я, впрочем, тут же добавил: – Но не настолько, чтобы она выводила через стену из глухого подвала… По несуществующей реке… Чуть ли не сквозь царство самого Аида…

— А сквозь что, спрошу я вас в таком случае, через что как не через тот же мрачный Аид, прошел, ведомый судьбою вергилиевский Эней? — парировал старик. — И достославный Одиссей, — разве миновал он упомянутое вами место, чтобы, как ему это было назначено судьбой, в конце концов воротиться на свою Итаку?

— Но то… — Я замялся. — То все-таки фантазии… Того же Вергилия, Гомера…

— Однако фантазии даже самых великих представителей рода людского, — на сей раз весьма строго сказал старик, — не могут идти ни какое сравнение с непостижимой фантазией Ее Величества Судьбы. Смею вас уверить, что вашему покорному слуге доводилось проходить через места куда более мрачные, чем виденный вами Аид – через полыхания одной из самых злых войн из тех, что когда-либо полыхали в этом жестокосердом мире, войну, где народ испепелял сам себя; через земли, от вечного холода твердые, как гранит, где реки никогда не размерзали ото льда, а люди, похожие на тени, становились там всамделишными тенями уже через несколько недель по прибытии; я прошел через Дом Скорби, где различия между человеком и тенью так же условны, как различие между смертью и небытием, и тени эти скорбели и стенали так, что не привиделось и Одиссею в Аиде… Я был ученым, я был безумцем. Я знавался с великими мыслителями и с последним отребьем. Я писал книги, я торговал бумажными шариками у Никитских ворот…[48] Ах, да возможно ли пересказать?! И – надо ли?.. А все эти испытания судьбы, как мне теперь очевидно, — лишь для того, чтобы оказаться на многие годы запертым здесь, в семнадцатом номере, и дожидаться тут… и дождаться в конце концов своего Ламеха, то есть того, кому я однажды и должен был передать…

— Ладно, называйте меня как хотите, — перебил я его, — но почему вы думаете, что я – тот самый? Только, ради Бога, не начинайте опять про флотского офицера и глухонемую содержанку! Уже наслушался тут ото всех!

Старец отозвался спокойно:

— Для чего же начинать, коли вы сами об этом сказали? Повторять известное всем – только обесценивать слова, без того столь обесценившиеся в нашем мире. Вы знаете – и это главное.

— И что же отсюда следует?

— Лишь одно – то, что вы мой прямой потомок, а стало быть, вы тот, кого я жду.

Наконец и Лиза вмешалась:

— Но тогда выходит, что и я… — сказала она. — Мне про эту глухонемую все уши прожужжали! И значит…

— Нет, нет, — остановил ее старец. — Они там… — он кивнул куда-то в неопределенную сторону, — кое-как могут услышать звон, но не в состоянии уразуметь, где и что прозвенело. Так же и с вами: они уловили самый краешек истины – о вашей причастности ко всему этому (что, к слову сказать, несомненно), — но, не видя всего хитросплетения узора, доступного лишь немногим, поторопились вас приткнуть совершенно не туда. Позволю себе спросить: об этой глухонемой впервые вы от кого услышали?

— От Погремухина.

— Ах, от этого… — покачал головой Семнадцатый. — Ну, от него еще и не такое могли услыхать. Небось, уже и победные реляции отправил куда надобно, что, дескать, отыскал прямую ветвь. И вас в этом успел убедить… Поспешность – всегдашняя беда подобных ему.

— Так значит, я с этой глухонемой… — начала Лиза, а старец продолжил за нее:

— …ни в каких прямых родственных отношениях. Однако сие вовсе не означает, что вы лишняя тут. — Он обвел взором свои скромные чертоги.

— Во всяком случае, — сказала Лиза мне, — мы с тобой, кажется, не родственники.

— Кажется… — подтвердил я и почему-то испытал от этого сильную радость. Наше предполагаемое родство все-таки сдерживало меня от проявления иных, нежели братских, чувств.

— Ну, определенная связь корней, конечно же, есть, — вставил старик. — Но очень давняя. Хотя и весьма, весьма существенная и глубокая.