Ночевать они решили в Чернавичах.

Разведка, высланная вперед, застала Василя Рогулю в огороде. «Самооборонщик» делал грядку в огороде. Рядом ходила одна из дочерей, и, сложив пальцы щепотью, что-то ловко совала в рыхлую, как подушка, теплую землю. Разведчиков, прокравшихся на хутор задами, мимо гумна и остатков сена, наспех собранных в небольшие копны, он заметил слишком поздно. Он тут же присел, схватился за живот и пополз было к дощатой будке уборной, прилепленной к хлеву, но младший лейтенант Акулич окликнул его на местном говоре, и тот, видать спутав его с кем-то, может, приняв за партизан, махнул рукой и распрямился. На голоса из дому вышла жена Василя, повела животом и встала рядом с мужем, давая понять непрошеным гостям, что никуда она его не пустит.

– Забирайте что хотите, хоть коня, хоть корову, а его не трогайте, – сказала она дрожащим от отчаяния голосом и обхватила мужа обеими руками. – Он еще слабый. До леса не дойдет.

– Немцы или полицаи на хуторе есть? – спросил Акулич, пропустив мимо ушей бабьи причитания.

– Никого нет. Никого. – Рогуля бережно отстранил от себя жену, что-то ей тихо сказал, и она, часто и беспокойно оглядываясь, пошла к дому. Оттуда уже слышался детский плач. – Утром были. Свояченю, Аксинью, забрали и ушли. Ваши тоже были.

О Стрелке он на всякий случай умолчал.

Уже начало темнеть, и опушки за полем на востоке, где полчаса назад раскачивались над пашней розовые столбы мошкары, потонули в вязкой синеве. А еще некоторое время спустя там ничего нельзя было уже разглядеть.

Капитан Омельченко, принявший на себя командование объединенной группой, предупредил:

– Отдых – четыре часа. В два тридцать выступаем.

Выставили ближние и дальние посты и разошлись по дворам и сараям. Коноводы завели лошадей в дощатые шула, положили им вволю сена из хозяйских запасов. Наскоро поели сами. Открыли тушенку – по одной банке на двоих. Осмотрели оружие, зарылись в солому и захрапели смертным сном.

Первую смену постов Воронцов выставлял сам.

Когда возвращался, увидел во дворе Лиду. Та тоже пристально смотрела на него. Махнула рукой. Подошла, сказала:

– Ночевать приходи в дом. Я ужин приготовила. Будто знала, что вернетесь.

– Мои уже ужинают.

– Твои? Солдаты, что ли?

– Да, солдаты. Солдаты, подчиненные, товарищи. Моя фронтовая семья. Так у нас говорят.

– Семья? А женщины у вас есть?

– Есть и женщина. Санинструктор роты, старшина Веретеницына.

– Одна?

– Одна.

– Как же вы ее делите?

Воронцов усмехнулся, покачал головой. Характер Лиды он знал.

– А мы ее не делим. Она сама выбирает.

– Хорошо ей.

– Не знаю.

– Что, не попал в число избранных?

– Не попал.

– Бедненький. А ко мне сегодня придешь?

Воронцов вздохнул.

– Помнишь, как ты меня любил? – снова зашептала она, опахивая его своим теплом. – Помнишь, как нам было хорошо вместе? Никто нам тогда не смог помешать. Ни война, ни дядя Захар. А знаешь, что потом было? Когда он все понял, что ты ушел, хотел меня в казармы отдать. Это называлось – неделю полы мыть. Я ему сказала, что беременна. И он меня пожалел.

Значит, это его дочь бегает по дому. И назвала ее Лида в память о нем – Александрой.

– А Федор давно здесь?

– Будто ты не знаешь. Будто он тебе не говорил. – Она с укоризной посмотрела на него и отвернулась с горькой усмешкой обиды. – Что ты мне о нем сразу? Подобрала я его в лесу. Не бросать же живого. Привезла на хутор. Выходила. А дальше что… Дальше по природе…

По природе. Это было ее выражение. Его он помнил. Однажды, два года назад, когда он жил в ее доме и спал на лавке у двери, она сказала ему, чтобы шел на кровать. Позвала. А он не пошел. Ни в первую ночь, ни во вторую, ни потом. И она сказала ему: «Не люба я тебе. Не красивая, да? Если так, если не можешь забыть ту, которую любишь, сойдись со мной так, без любви, по природе».

Потом сошлись. По природе.

– Численко! Численко! Проснись, Иван! – растормошил он старшего сержанта.

Численко открыл глаза. Тут же нашарил автомат. Автомат у него всегда лежал под рукой. Сапоги старший сержант никогда не снимал, ремней не расстегивал. Воронцов никогда его не видел босиком и в распущенной гимнастерке.

– Через два часа разведешь посты. На дальний поставишь Егорыча. С пулеметом.

– А ты куда? – сразу догадался Численко.

– Я с Калюжным. В доме лягу.

– Понял.

– Егорычу объясни, что пойдем мимо него. Сразу его и заберем.

– Понял.

Ничего он не понял. Воронцов отдавал необходимые распоряжения, думал, как бы не забыть чего утром. Уходить придется еще потемну. Но в голове клубилось другое.

Когда он зашел в дом, Калюжный в одной исподней рубахе, уже умывшийся и свежий, как после бани, сидел за столом и бережно обдирал картофелину. Дети уже, должно быть, спали в большой горнице. Дверь туда была прикрыта. Ни звука не доносилось оттуда. Но когда Воронцов шел к крыльцу, видел, что в комнате горит керосиновая лампа. Свет приглушенный, тусклый, он все же оживлял пространство, расцвечивал белую занавеску и оттенял кустик герани в глиняном горшке на подоконнике.

– Садись, – сказал Калюжный и указал на табуретку рядом.

Воронцов повесил на гвоздь ППШ. Расстегнул верхние пуговицы комбинезона.

Калюжный посмотрел на него и отложил картофелину.

– Пойдем-ка во двор. Там в чугуне вода осталась. Теплая. Полью тебе.

И тут только Воронцов понял, что весь провонял потом. Ему стало неловко, и он попятился к двери. Вышли во двор. Автомат свой Воронцов взял с собой. Разделся до пояса. Вода уже остыла. Но и такая была приятна. И он вспомнил, как мылся такой же пахучей водой, пахнущей дымком, в бане у Пелагеи зимой сорок первого года, когда с Кудряшовым и Губаном после неудавшегося перехода через большак вернулись в Прудки. Губан был откуда-то из этих мест. Выговор у него такой же, как у местных.

Когда вода в чугунке кончилась, Воронцов увидел Лиду. Она быстро шла к ним, сияя в сумерках ослепительно белым полотенцем. Она молча подошла, накинула полотенце на плечо Воронцова, растерянно смотревшего на нее, и так же стремительно исчезла за штакетником.

– Мне полотенце никогда не приносила, – скупо заметил Калюжный.

Воронцов промолчал.

Когда он начал одеваться, вдруг обнаружил, что ни нательной рубахи, ни Зинаидиного полотенца, которым он обматывал себя перед боем, на березовой поленнице, где он оставил их минуту назад, нет.

– Забрала, – сказал, наблюдая за его напрасными поисками, Калюжный. – Постирает, отдаст. – И Стрелок усмехнулся.