И ЗДЕСЬ». Теперь от времен, когда эмигранты ехали в Америку, мечтая, чтобы их сыновей нанимали люди, на которых сейчас работают они, отцы, а матери мечтали, что их дочери будут спать в особняках, которые они, матери, сейчас убирают, осталась одна лишь касита. Пустырь очистили от мусора, обнесли забором, и на нем утвердилась эта хибарка, выкрашенная яркой краской. Хибарка гордо несла свои четыре окна и хвасталась верандой перед входной дверью. На двери висела табличка: «UN PEDACITO DE PUERTO RICO»[166]. У деревянной, с жестяной крышей каситы окна не вписывались в рамы, но дело свое делали: открывались и закрывались, впуская воздух и солнечный свет. Возле строения был разбит опрятный садик, в котором виднелись всходы овощей и трав. Бегали петухи и цыплята, собаки и кошки жевали базилик и мяту. За оградой на тротуаре стоял сломанный уличный фонарь; за долгие годы ржавчина проела в нем дыру, и теперь в ней спал, свернувшись, енот.

Старик, построивший каситу, носил белую-белую рубаху-гуяберу и шляпу jíbaro[167]. Он был беден и в жизни никому не причинил зла. Его звали Сантос Мелангес, а Пету Понсе он знал с детства, еще когда был мальчишкой и жил на острове.

Касита, хоть и без водопровода, была чистой. Там имелись раздвижной диван, маленький буфет с посудой, в углу стояла ванна. Стены украшены плакатами с изображением разных пуэрто-риканских мест: Кабо-Рохо, Фахардо, Баямон, Маягуэс, Каролина, Лойса Альдеа, Понсе, Агуадилья, Сантурсе, Гуаяма, остров Вьекес, его младшая сестра – Кулебра и, конечно, столица – Сан-Хуан. Имелась еще грязная схема нью-йоркского метро, на которой кто-то нацарапал: «El barrio más grande de Puerto Rico, Nueva Yol»[168].

Таина была в домике и на ногах; она вдыхала и выдыхала. Пета Понсе велела ей ходить кругами по тесной касите.

– Нам надо в больницу, – сказал я Пете Понсе.

– No, – твердо ответила Пета Понсе, – aquí, aquí está perfecto[169].

– Отстой, сука, что ж за жесть такая. – Еле дыша, Таина сквернословила сквозь стиснутые зубы. Пета Понсе спросила, не хочет ли она выйти на улицу, на воздух. – Ну, – простонала Таина, как будто боль еще усилилась.

– А где донья Флорес? – спросил я. Пета Понсе сказала, что, когда все начиналось, Инельда спала и пусть спит, пока все не кончится.

Стояла прекрасная погода. Нью-Йорк притих, словно в ожидании чуда.

– Пета, – проговорила Таина, глубоко дыша. – Я бы лучше легла, на хрен.

Я помог Пете Понсе снова ввести Таину в каситу.

Мы с Сальвадором выдвинули диван, превратив его в кровать. В разложенном виде диван занял почти весь домик. Пета Понсе порылась по ящикам, отыскала чистое белье, подушку и постелила постель. Я помог ей уложить Таину. Таина таращила глаза, стоны становились все громче. Пета Понсе посмотрела на мужские часы, застегнутые у нее на запястье.

– Mija, tus dolores están llegando ma’ y ma’ cerca[170]. – Заметила она и подала Таине воды. Теперь, когда диван разложили, да еще учитывая ванну в углу, в касите стало не повернуться.

– ’fuera! ’fuera! – Пета Понсе велела нам с Сальвадором выйти, а потом добавила: –’Pera, Salvador, vete a buscar a Willie.

Саль отправился на поиски указанного Уилли.

Таина была мокрой от пота.

– Y tú… – И Пета Понсе велела мне сходить в лавку, купить бутылку кока-колы, галлон молока, вылить и то и другое, а пустые бутылки принести ей.

Я кинулся исполнять приказ.

Открыл калитку, перешел улицу и вошел в круглосуточный магазинчик. Когда я вернулся с пустой тарой, Пета Понсе взяла только бутылку из-под кока-колы.

– Mira, así, ¿ve’?[171] – Приложив пустую бутылку ко рту, Пета Понсе подула в нее, как во флейту. – Así. Ve’, así, mija. – Она вручила пустую бутылку Таине, и та тоже начала дуть в нее. Бутылка засвистела. Свист успокаивал, он не становился ни громче, ни быстрее. Таина свистела в бутылку, и, кажется, ее это немного успокаивало.

Я снова вышел, чтобы освободить место Пете Понсе.

– Mira, mijo, – окликнула меня Пета Понсе в окно. Она велела мне налить воды в бочку из-под бензина, лежавшую у ограды, и развести под ней огонь. У меня не было ни гаечного ключа, чтобы открыть пожарный кран на тротуаре, ни зажигалки.

Понимая это, Пета Понсе раскрыла свою черную сумку и вытряхнула содержимое на грязный пол. Там оказались крестик, изображение какого-то святого, зубная щетка, сигара, салфетки, презервативы, сотовый телефон, несколько монеток, еще сигара. Порывшись во всем этом добре, Пета Понсе отыскала зажигалку и гаечный ключ и протянула их мне в окно.

Я перешел дорогу, открыл пожарный гидрант и несколько раз наполнил и вылил бутыль из-под молока – до тех пор, пока железная бочка не наполнилась. Кто-то ловко водрузил бочку на два поставленных на попа шлакоблока, оставив внизу достаточно места для костра. Я собрал валявшиеся на земле ветки и развел огонь. Когда вода нагрелась до нужной температуры, Пета Понсе велела перелить ее в ванну, стоявшую в касите. Я снова несколько раз наполнил и опустошил бутыль из-под молока; наконец ванна наполнилась горячей водой. Пета Понсе забрала у обливавшейся потом Таины бутылку-дудочку. В касите мы с Петой Понсе подняли Таину с дивана. Пета Понсе помогла Таине раздеться. Я в первый раз видел Таину обнаженной – и ничего не испытывал. Мне хотелось только, чтобы ей было не больно.

Мы с Петой Понсе аккуратно усадили обнаженное тело Таины в ванную.

– Coño, горячо! – взвыла Таина, обливаясь слезами.

– Mejor, mijа, – проговорила Пета Понсе. Так говорили наши родители.

– Горячо, сука. Хулио! – жалобно взывала Таина, словно я мог оспорить методы Петы Понсе. – Горячо же, сучья жопа как горячо!

У меня разрывалось сердце, но я молчал. Я доверял Пете Понсе, как доверяла ей моя мать, как женщины доверяли Пете Понсе.

– Все в порядке, Таина, – сказал я. – Пета Понсе знает, что делает.

Но Таина, невзирая ни на что, продолжала сквернословить от боли. В ванне она сидела выпрямившись. Пета Понсе заставила ее выпить еще воды и велела пошире раздвинуть ноги: más, más, más, раздвинь ноги, mija, еще, еще, чтобы горячая вода проникла внутрь, расслабь тело, mija. Пусть горячая вода отворит двери, и Усмаиль выйдет наружу.

Боль усилилась.

Схватки стали чаще.

– Сука, я сейчас сдохну на хер, – выла Таина.

– Nadie se muere, mi bella[172]. – Пета Понсе заверила Таину, что многие из тех, кто выдает себя за повитух, на самом деле лишь умножают число ангелов. А я не создаю ангелов, сказала она.

– ¡Puñeta, me muero![173] – завывала Таина, продолжая сквернословить.

– Mea, mea… – Пета Понсе теперь просила Таину помочиться. – Сможешь пописать? Пописай, mija, пописай в воду. Это поможет.

Стоны Таины мешались с ругательствами и слезами. Она не сразу, но помочилась. Вместе с мочой из нее потянулись нити крови, словно из нее изливались внутренности. Пета Понсе