Он взял в руку крупную деталь и, слегка придерживая её другой рукой, пошёл мимо стоявших рядком джекков, старательно трудящихся над соединительными муфтами и выпускными клапанами.

Когда один из них наклонился, чтобы включить шлифовальную (к слову сказать, даже отдалённо не напоминающую ни одну из шлифовальных машин, которые можно было бы отыскать в механической мастерской на Земле) машинку, мужчина протянул руку и проворно выхватил несколько микрочипов, торчавших из-за края комбинезона инопланетянина.

Чужак ничего не заметил. Мердок мысленно расхохотался. Стало быть, он ещё на что-то годен?

Он, конечно, завязал с этим делом, подавшись в агенты времени, но сейчас порадовался тому, что ещё не разучился обчищать карманы.

Затем он вновь приступил к работе, но исподволь наблюдал за джекками. Тот, которого он обкрал, обнаружил пропажу, повертел головой, поискал в одной стороне, в другой и продолжал трудиться. И все.

Росс снова ушёл со своего рабочего места и прошёлся вдоль ряда погрузившихся в работу инопланетян. Двое из них его даже не заметили, и один из них лишился фильтра, а второй — измерительного прибора.

Так происходило в течение всего рабочего дня.

Несколько раз, наблюдая за джекками со своего места, Мердок чуть было не рассмеялся в голос, глядя на то, как его жертвы обнаруживают пропажу. Из осторожности агент складывал украденные детали не возле себя, а в кучу, откуда все обычно их брали. Он до сих пор не понимал, почему чужаки занимались воровством, зачем им были нужны запчасти, которые и так можно было взять, но если все-таки они ощущали непонятную, таинственную привязанность к похищенным железякам, Россу не хотелось делать им больно. А чего же он хотел? Смутить их? Напугать?

Размышляя о том, зачем же он на самом деле делает все это, Мердок отполировал последнюю деталь. За обедом он ничего не сказал Эвелин о затеянной им игре. Он не знал, одобрит ли жена его начинание, но она выглядела очень несчастной, и ему не хотелось расстраивать её ещё больше.

Может быть, Росс поступал глупо, но что-то подсказывало ему: это правильно.

Поэтому Мердок решил произвести до конца рабочего дня ещё несколько мелких краж, а завтра снова повторить эксперимент. На самом деле мысль об этом заставила его впервые со времени прибытия на планету с нетерпением ждать следующего дня.

День начался, и первым делом Росс стащил у одного из джекков довольно крупную деталь. Жертва тут же обрушилась на своего соседа и наговорила ему всяких гадостей на каком-то языке, но явно не по-йилайлски. Но сосед прикоснулся конечностью к его лицу, и тот мгновенно умолк. Оба огляделись по сторонам с видом нашкодивших дошколят. Мердок чуть не пожалел о своём поступке.

Но все же решил, что совершит ещё одну кражу. В последний раз.

Он заметил, насколько плохо себя чувствует Эвелин, и понял, что ей пора заканчивать работу. Руки женщины шевелились медленно, она стояла, устало склонив голову. Да и сам Росс чувствовал усталость Собственно, подстёгивало его только волнение из-за той секретной игры, в которую он включился.

Ещё разок — и все.

Он заметил, как один из инопланетников отвернулся от разобранного двигателя. Мердок подошёл и его пальцы сомкнулись на главной детали…

Джекк среагировал молниеносно. Через долю секунды пальцы Росса оказались прижатыми к верстаку маленькой ручкой, а на него уставились жёлто-серые немигающие глазки.

Саба прижала пальцы к разгорячённым щекам.

Теперь дело уже определённо было не в усталости. Она явно заболела. И эту болезнь не прогонял сон — днём раньше виригу безуспешно пыталась поднять её на учёбу, но в конце концов оставила в покое. Неужели йилайлы никогда по-настоящему не болели? Или — ещё того хуже — не существовало ли здесь какого-то особого, страшного табу на болезни? Саба поняла, что у неё не хватает словарного запаса для того, чтобы объяснить своим наставникам — она нездорова. Мариам смогла только несколько раз повторить, что ей надо ещё поспать. Этого, впрочем, оказалось достаточно: её оставили в покое.

И она спала и спала часы напролёт.

Сегодня она очнулась, чувствуя, что проспала слишком много, но отдохнувшей себя не ощутила. Лихорадка и слабость никуда не делись.

Женщина помотала головой. Настало время прекратить стоические попытки перетерпеть мучения и достать из ранца обезболивающие лекарства. Ей поручили задание, она занимала особое положение среди членов группы и не имела права позволить какому-то дурацкому вирусу помешать ей в работе. Все остальные занимались делом — каждый своим, иначе Гордон уже оповестил бы её особым сигналом о чрезвычайной ситуации.

Вот так. Значит, и она могла заняться своим делом. Должна была.

Саба встала с кровати, приняла странный душ, звуковое поле в котором напоминало желе, оделась, выпила лекарства, дождалась, пока они начали действовать, и вышла из комнаты.

«Вот что мне действительно нужно, — думала она, медленно шагая к учебной аудитории, — так это создать для себя образ этого места».

Пока её впечатления о других обитателях Дома носили крайне разрозненный характер, да и целостной картины окружающего мира тоже не складывалось.

На Земле музыковед всегда именно с этой позиции подходила к любой новой ситуации: вслушивалась в закономерности, в музыку места. И хотя порой эту «музыку» слушать оказывалось не слишком приятно, она всегда, так или иначе, обнаруживалась.

Этот, самый главный, урок Мариам когда-то преподала её мать. От отца, врача-европейца, она почерпнула научную любознательность и честолюбие; от матери, мудрой женщины из племени дорце, она научилась тому, что yets — то есть пение — на самом деле является неотъемлемой частью жизни человека.

Для дорце так оно и было, но мать Сабы убеждала свою дочь в том, что музыкой наделены все народы, что они производят музыку даже тогда, когда не знают об этом. Нарочитый отказ от музыки или её искажение, практикуемые в некоторых современных цивилизациях, приводили к обезличиванию мелодии, а психически здоровый человек просто-напросто начинал искать для себя другие формы музыки.

«Эти существа — не люди, — размышляла профессор, — Но этот язык — музыка. Поэтому, я думаю, для тех, кто наделён даром речи и слухом, музыка универсальна. Следовательно, для того, чтобы хоть как-то приблизиться к пониманию обитателей этой планеты, я должна почувствовать музыкальный рисунок, найти его — и понять, для чего я здесь».

Когда женщина добралась до аудитории, её разгорячённые щеки ощутили порыв прохладного, напоённого запахом дождя воздуха. Мариам медленно вдохнула, зажмурилась. Это было чудесно, но продлилось всего несколько секунд.

Когда музыковед открыла глаза, перед ней стояла виригу.

— Я, виригу, — сказала она, — отведу тебя туда, где мы храним знания.