Печать Людовика VII

Сугерий не жалел на новую церковь ни усилий, ни денег. Ему хотелось, чтобы этот храм был роскошным, смело задуманным, богато украшенным, чтобы стиль его резко отличался от строгого стиля прежних церквей. Вступая и здесь в противоречие с мистиком Бернаром, который предпочитал церкви с голыми стенами и возмущался, когда тратили слишком много денег на убранство храма, Сугерий полагал, что никакие траты не могут считаться излишними, никого нельзя обвинять в излишней щедрости или в склонности к пустому украшательству, когда восхваляешь величие Господне. Этот распорядитель земных благ нуждался в видимых глазу предметах, дабы служить своей религии.

И посмотрите, ведь именно реконструкция Сен-Дени помогла родиться французской готике! А дальше готический стиль стал уже основным для всех больших святилищ. Можно его одобрять, не одобрять, предпочитать романский за его достоинство, чистоту и совершенство, но никуда не денешь Шартр, Амьен, Реймс, Нотр-Дам и множество других потрясающих кафедральных соборов, никуда не денешь тот факт, что все эти удивительные строения, эти свидетельства воплощенной в камне веры, перегруженные деталями, все эти густолиственные каменные леса с кружевной листвой, проливающие сквозь свои витражи всех цветов радуги свет Божий, – все они пошли от Сен-Дени. И прежде всего – собор Парижской Богоматери.

Последний совет, который Сугерий дал Людовику VII, был таким: не разводиться с Алиенорой и ставить интересы королевства выше, чем все обиды обманутого супруга, взятые вместе. Людовик VII поторопился забыть этот совет и попросил папу расторгнуть брак, что и было сделано.

Последствия уже изложены на тысячах страниц, но могут быть сказаны и тремя словами, потому что последствием этой королевской просьбы стала первая Столетняя война. Королева тоже не медлила – едва минуло шесть недель после развода, она отдала свое сердце и унаследованные ею владения Генриху Плантагенету,[270]герцогу Нормандии и графу Анжуйскому, а тот – все так же торопливо – захотел получить Аквитанию. И в разгоревшейся между двумя мужьями войне тот, что был обманут, оказался еще и побежденным.

Одному все подряд удавалось, у другого все подряд валилось. Пока Людовик созывал церковные соборы, Генрих собирал войска. Когда первый потерял Аквитанию, второму досталась английская корона. И в то время как француз совершал паломничество в Компостелу,[271]англичанин обосновался в Жизоре.[272]

Во втором браке Людовику не удалось обзавестись сыном, зато Плантагенету Алиенора подарила четырех сыновей подряд!

Не прошло и десяти лет после смерти Сугерия – была потеряна Бретань, за ней – Тулуза, один-единственный крупный вассал, куда более могущественный, чем его сюзерен, которому первый навязывал по настроению – то битву, то союзничество, владел теперь двумя третями королевства, и граница государства постоянно сдвигалась к северу: еще недавно она достигала Пиренеев, теперь оказалась близ Эпернона и Монфор-л’Амори,[273]то есть вернулась туда, где была при Филиппе I.

Только потому, что Париж – столица этой шагреневой кожи, королевства Капетингов, – действительно был нежно привязан к их династии, столь печальное царствование смогло продлиться еще двадцать лет, то есть в целом продолжаться сорок три года!

Это было несчастное царствование, но отнюдь не достойное презрения – конечно, не из-за короля, а из-за людей, самого времени. В течение именно этой половины века полностью изменилось сознание, мысль далеко шагнула вперед, перемены коснулись обучения, управления, искусства – перемены, которые почувствовались сразу же. Как будто бы вышли из темноты на свет дня – чисто субъективное ощущение, означающее просто-напросто, что с этого времени в людях и в обществе мы начинаем распознавать черты, роднящие их с нашим временем.

До сих пор нам почти не удавалось представить себе Париж и людей, которые его населяли, нам приходилось делать усилие, чтобы вообразить, какими они были.

Начиная с середины XII века мы уже видим во французах более близких нам людей, ощущаем свое с ними родство, пусть даже не всегда прямое, но – родство. Они больше не абстракция для нас – эти люди XII века, нам понятны их проблемы, мы легко воспринимаем их речи, мы способны разделить их настроение, заботы, трудности, недовольство. Нам знакомо куда больше исторических сведений и анекдотов о том времени, чем о более раннем, и не только потому, что летописцев, историков стало больше или следы общественной жизни лучше сохранились, – просто следы эти стали более явственны и читаются сразу, просто анекдоты эти понятнее и соотносимее с нашей жизнью. Иными словами, люди XII века уже напоминают нас самих, и если об их предках мы могли бы написать лишь историческое сочинение, то о них – роман. Для того чтобы выразить общие понятия, они иногда употребляют слова в том самом смысле, какой мы и сейчас им придаем. Когда Сугерия называют «отцом отечества», это показательно: до сих пор понятие родины в языке существовало, но его никогда еще не применяли, имея в виду Францию. И спор между Абеляром и святым Бернаром в каком-то смысле касается и нас.