Шрифт:
Интервал:
Закладка:
О нем болтали, будто исключительно верит в свои интуитивные способности, а он верил фактам. В себя он тоже верил, но против фактов никогда не шел. Версия выстроена была не на песке — на фактах, он, слава богу, натаскался их, как кирпичей, а кирпичи-то рухнули, и некого винить. Кладка халтурная? Ну уж, положим.
Сигнал от Кручинина он принял поздно вечером и сразу же доложил об этом начальнику отделения, и велено было с утра проверить сигнал. В сигнале том было две половинки, — первую он проверил не с утра, а еще с вечера, поусердствовал сверхурочно. Коренева была человеком надежным на все сто.
Вторая половинка, кроме новых хлопот, ничего иного не сулила.
Он решил выспаться, компенсировать себя за сверхурочный труд и утро начать попозже — словом, как придется, но то ли привычка, то ли забота эта, новая, подняли его чуть свет. Свинство какое!
Снять бы тот декабрьский осмотр местности на кинопленку и дать бы ее зональному куратору из министерства — раздраконил бы Кручинина. В первую очередь. А как же? Кто вел протокол? Бурлака только подписывал. Хотя, конечно, стыд и срам для инспектора розыска допускать такие ляпсусы. Был он крепок задним умом: сделай лишний шаг, разыщи коменданта, справься у него, навечно ли перекрыт черный ход, — и все было бы проще. Не пришло тогда в голову. И Кручинину не пришло.
С комендантом беседа была один на один.
Потом он постоял, Бурлака, в тех дверях, которые якобы навечно были забиты. Как на грех, тогда, в декабре, снега не было, а то бы они с Кручининым сразу определили, какой дорогой ходят из общежития на завод. В Садовый переулок мало кто выходил, там и магазинов не было, и к трамваю — изрядный крюк. А через двор — напрямую — расчищена была аллейка.
Комендант ничего существенного сообщить не смог — то же, что и Кручинину: девятнадцатого, в день происшествия, двери — ни те, ни другие — никем не запирались. А сам комендант после пяти отсутствовал по уважительной причине. Причина Бурлаку не интересовала.
Там, на Энергетической, поиск велся по всем правилам оперативного искусства — исподволь, планомерно, без лишнего шума, через побочных лиц, а тут, в Садовом переулке, времени на это не было, пристрелку взял Бурлака на себя. Раньше бы пристреляться, раньше: полмесяца минуло — кто теперь вспомнит во всех подробностях рядовой вечер девятнадцатого декабря?
Он постоял в дверях, ступил с приступка, прошелся по снежной аллейке, вошел в подъезд, где был засечен потерпевший. Всего лишь одна засечка, а прямую вычерчивают по двум. Он покривился: маловато координат. Как будто это не было известно ему прежде. А девятнадцатое отдалялось и отдалялось: листик давно уже был сорван с календаря. Такая работа, подумал он. И еще бумажник — гиблая затея. Спихнуть бы это чертово дельце — легче дышалось бы.
Он вздохнул — вроде бы облегченно: слава богу, дышится.
Тут, в этом доме номер десять по Энергетической, делать ему было нечего, а там, в общежитии, он еще не пристрелялся.
Он пошел назад — туда, а по дороге разные зряшные мысли путали его, как нарочно. Машка просила выкроить пару часиков, сводить девочек на утренник. Потом он подумал, что вряд ли приезжий, не знающий этого микрорайона, поперся бы в темноте через двор, через дальний и незнакомый подъезд.
Мысли эти были зряшные потому, что все равно уж наводчик приготовился к пристрелке. И зряшными были предположения, будто приезжий — впервые в этом городе. Бурлака вздохнул облегченно: дышалось, слава богу, легко.
Нашлась дежурная, с которой можно было разговаривать: согласно графику, дежурила в тот вечер. Но с ней разговаривать было не о чем: у нас чужой, сказала, не проскочит. Вроде бы она не отлучалась! Отлучалась, конечно, раз уж стала доказывать, что не обязана сидеть как пригвожденная. Он оставил ее в покое и отправился бродить по этажам.
Как водится в общежитиях, была тут коридорная система, комнаты — на четверых, а для семейных — отдельный корпус. Тут были все на виду — не то что в изолированных квартирах. Случись тут поножовщина — мигом разнеслось бы повсюду.
Он решил вести пристрелку открыто, не канителиться: овчинка выделки не стоит. У тех, кто не работал нынче с утра, утро только начиналось, — он пошел к девушкам: народ по части происшествий компетентный.
Нет, далековато уже было девятнадцатое число. Это не вчера и не позавчера. Недаром с улыбкой, а то и с ехидством — Кручинин! — говорится про девичью память.
Что-то всплывало в ней и сразу тонуло, что-то вспыхивало и тотчас гасло. На кого же вся надежда? На Валю Иванову. А Валя Иванова кивала на Шуру Петрову. А той казалось, что не обойтись без Тани Сидоровой. Всех перебрали — уперлись в Кузьминичну, здешнюю уборщицу.
Была она старушенция бойкая, приветливая и прямо-таки расцветала, польщенная вниманием такого веселого и обходительного молодого человека, как Алексей Алексеевич. Она и сама не прочь была повеселиться, хотя в душе терзалась, видно, не понимая, к чему он клонит.
А он, прежде чем перемахнуть через частокол прибауточек, покружил еще вокруг да около и потом лишь, измотав старушенцию, приступил к сути. Называли ему Митьку Ярого из пятьдесят восьмой комнаты, но все это было для девушек в такой мгле беспросветной, что даже он — при своем характере — ни на что не уповал.
— Митька? — запрокинула Кузьминична голову, считывала, шевеля губами, ответ с потолка. — Какой же это из себя? Беленький? Черненький? Который на гитаре играет?
— На гитарах теперь, Кузьминична, многие. А с Митькой, к сожалению, не знаком. Через вас надеюсь познакомиться. Заочно.
— Заочно? — переспросила она и опять расцвела. — Через меня зачем же! Я его и в личность-то не признаю, если попадется на улице или где поближе. Я их мешаю, Алексеич, кто какой. Кто беленький, а кто черненький. Их, поди, сотни две, а я на весь блок одна.
— Так есть же примета, Кузьминична, — сказал Бурлака. — Вы этому Митьке Ярому по доброте вашей услугу оказывали, еще в старом году, но не так чтобы очень уж давно. Недели две назад это было, вечерком, в полдевятого примерно.
Она опять принялась считывать ответ с потолка:
— Услугу, Алексеич? Какую ж такую услугу, что вы ее за примету считаете? Услуга — не примета. Служить, Алексеич, не
