же, как двадцать лет назад, когда моя малышка впервые пошевелилась у меня в животе. Мы спешили навстречу друг другу, но в последний момент она пронеслась мимо, бросившись в объятия своего жениха, который приехал её забрать и, как оказалось, шёл прямо за мной.

– И Вы ничего ей не сказали? – спрашиваю я, растирая похолодевшие пальцы.

– Нет, зато она без единого слова рассказала мне всё, что я хотела знать: что она красива, здорова, счастлива, что у неё есть множество друзей и крепкие руки, всегда готовые её поддержать. Именно этого я для неё хотела, и так ли важно, кто ей это дал? Чего ещё мы можем просить для наших детей, как не возможности в один прекрасный день промчаться мимо нас, даже не заметив, и идти своим путём? – вздыхает Маддалена, явно обращаясь к матери. Но та в ответ лишь качает головой и, закатив глаза, зажимает рот рукой, словно пытаясь удержать слова, которые рвутся наружу.

59.

Через несколько дней Маддалена уехала и теперь каждую неделю пишет, а я, чтобы поскорее ответить, то и дело гоняю Козимино на почту. По письму раз в семь дней: это ведь тоже в некотором роде способ отследить течение времени.

Все приходящие письма я храню в ящике стола, перевязав шёлковой розовой лентой, оставшейся от платья, которое мать сшила для тощей Шибетты. Только одно порвала и выбросила: правда, оно было не от Маддалены, а от Франко. Когда почтальон принёс его и я прочла имя отправителя на конверте, даже поначалу решила вовсе не открывать. Но потом вспомнила этот профиль, столь похожий на «красавчика Антонио», и то, как поверила, стоя с закрытыми глазами за сараем, что томление внизу живота и есть любовь, поэтому вскрыла конверт, обнаружив внутри единственный листок бумаги. Там было сказано, что это письмо Франко попросил написать за него дядю и остался весьма доволен результатом. Что он каждый божий день сожалеет о своей неспособности противостоять матери и надеется, по крайней мере, что я буду рада выйти за человека, чьего мужества ему самому так недостаёт. Что желает мне счастья и всего наилучшего. И что никогда меня не забудет.

Скомкав листок, я разорвала его в мелкие клочья. Не от злости, а только лишь от боли.

Каждый день после школы Лилиана забегает сверить ответы в домашнем задании: сперва она делает это в классе, потом повторяет вместе со мной дома. Нужно наверстать программу прошлого года и не отстать от текущей, но я надеюсь, что в июле мы с ней пойдём сдавать экзамены вместе. Мать поначалу не хотела, чтобы я появлялась в городе, но в итоге передумала и даже взялась шить мне выпускное платье.

По утрам, до зари, мы с отцом теперь снова ходим собирать лягушек-улиток и помолчать вдвоём.

– Пап, а пап? – спрашиваю я сумрачным утром, уже по дороге домой. – Как считаешь, я вообще правильным путём иду?

Он открывает дверь, снимает шляпу, ставит ведра на лавку в ​​прихожей, но, как водится, ни слова не отвечает.

– Ты мне отец или кто? Никогда ничего не скажешь, ничего не сделаешь! Чем ты вообще занят? – и я, окончательно потеряв терпение, швыряю мокрую куртку на пол. Он неторопливо наклоняется, подбирает её, вешает на вешалку. Потом, улыбнувшись, приседает на корточки, чтобы рассортировать улиток: какие побольше, какие поменьше.

– Ну так, а что делать-то? В поля ты всегда ходить любила, да и работа тебя, в отличие от брата и сестры, с самого детства не пугала, – его руки погружаются в груду раковин, тихо постукивающих, ударяясь друг о друга. Интересно, о чём это он. Верно мать говорила: что ни слово, то невпопад. – Как-то раз – не знаю, помнишь ли: тебе было тогда, наверное, лет пять или шесть, – дождь лил без остановки два дня кряду, а мы ещё пошли незнакомой дорогой, и на обратном пути ты, поскользнувшись, упала в заброшенный артезианский колодец. Даже пикнуть не успела, я заметил только, как косички взлетели.

Я вдруг, словно наяву, вспоминаю тот день: холод пробирает до костей, ноги бултыхаются, не в силах достать до дна, в рту землистый вкус воды, едкий запах заполняет ноздри.

– Мне казалось, я сейчас утону, – отчётливо вспоминаю я, растирая руки, чтобы прогнать мурашки. Потом, закрыв глаза, вижу, как его возникшие из ниоткуда сильные руки хватают меня, вытаскивают из липкой грязи, снова ставят на землю, и шепчу: – Ты меня спас.

Крупных улиток, за которых на рынке можно выручить больше, отец высыпает в таз, чтобы стекали, мелких оставляет в ведре: этих съедим мы, – а пустые раковины откладывает на удобрения для уцелевшего клочка огорода.

– Когда не знаешь дороги, лучше идти вдвоём, – говорит он, закончив сортировку. – Вот ты давеча спросила, чем я таким занят. А вот чем: иду с тобой рядом и, если вдруг споткнёшься, подхвачу.

60.

Затем, уже в канун Рождества, с первыми лучами солнца, у нашего крыльца снова возникает Неллина.

– Уж прости, кума, – говорит ей отец, едва приоткрыв дверь, – сегодня мы гостей не принимаем.

– Это почему же? – недовольно интересуется она.

– Горюем, понимаешь, по нашей кошечке, что ушла погулять, да так и не вернулась.

– Так ведь... – изумлённо осекается она. – Так ведь не было у вас никакой кошки!

– Видать, потому она и не вернулась.

– Тебе, Сальво, всё шуточки, а я по важному делу пришла!

– В такой-то час? – поднимает брови отец, продолжая держать её на пороге.

– Это насчёт Оливы...

– Она здорова, спасибо. Кланяйся дону Иньяцио!

Но тут вмешивается мать, и вскоре экономка уже в кухне.

– Меня просили передать, – начинает Неллина, – что, если вы снимете обвинения, семья... точнее, он сам... в общем, сделает Оливе подарок. Весьма существенный подарок! – и она, выразительно глядя на родителей, потирает пальцы.

Мы с Козимино подслушиваем их разговор из соседней комнаты.

– Купить тебя хотят, деньгами отделаться, – морщится брат, приглаживая свои усики. – Можно подумать, сунув руку в бумажник, такие вещи исправить можно! И сколько же, по-вашему, женская честь стоит? Нет таких денег, и закона такого нет! Судьи, прокуроры... цирк один! Будь моя воля, я б его не в суд...

Я прижимаю палец к губам, давая ему знак молчать. Какое-то время говорящие перебивают друг друга, потом отчётливо слышится