Тиндара кажется расстроенной.

– Это свадебные хлопоты тебя так выматывает? – с сочувствующим видом щебечет она. – До моей ещё месяц, а я ног под собой не чую... Не знаю даже, как в таком виде мужу покажусь, – и хихикает, прикрывая рот рукой.

Я цепенею. Какая свадьба, какой муж? Что она несёт?

– Ты этих кумушек не слушай, наплевать и забыть, – Тиндара, подхватив меня под руку, кивает на шушукающихся подружек. – Это же просто зависть: мы уже в невестах ходим, а их не берёт никто. Только ведь и знают, что языком молоть, скажи? То всё про мою помолвку судачили, мол, без любви, а как наскучило, на новые сплетни кинулись. Будто кошки на требуху, право слово! Ты ещё и кость им на радость бросила. Но теперь-то мы с тобой можем друг другу на ушко шепнуть: какие же вы наивные, дурёхи! Я ведь им всегда говорила, что не зря ты его распаляешь: хотел, видите ли, бегом бежать, а теперь улиткой плестись приходится. Может, раскошелится и на что поболе, чем в контракте записано, благо, денег куры не клюют: чай, не одной кондитерской семейка владеет, в самой столице дела ведёт!

Я отдёргиваю руку. Значит, они, все до единой, уверены, что я отказываюсь решать дело миром только ради того, чтобы цену себе набить, ставки поднять? Предпочитают видеть меня товаром, а не позорищем? Выходит, лучше быть алчной стервой, чем обесчещенной, да ещё и замуж не выскочившей?

– Ты чего это? – удивляется Тиндара. – Я же на твоей стороне: если мне с тобой не дружить, то с кем тогда?

– В общем, поздравляю. С днём ​​рождения и всем прочим, – бросаю я и спешу догнать мать, уже идущую в сторону шоссе. Едва Тиндара возвращается к подружкам, они снова начинают щебетать, так что я ухожу, не попрощавшись. Их кругу я больше не принадлежу. И вообще никому не принадлежу.

56.

Дверь нам открывает Лилиана.

– Проходите, она уже здесь, – моя подруга встречает нас так радушно, будто на чашечку кофе пригласила. Отец, сняв шляпу, переступает порог, я вхожу следом. В гостиной за столом сидит Кало, рядом с ним женщина с короткими тёмно-каштановыми волосами. Стоит мне появиться в комнате, она встаёт навстречу, и я обнаруживаю, что на ней брюки, как у мужчин.

– Ну, вот наконец и ты, – незнакомка раскидывает руки, словно сто лет меня не видела и ужасно соскучилась, обнимает за плечи, притягивает к себе. Почувствовав, как холодеют ноги, я задерживаю дыхание: с некоторых пор мне совсем не нравится, когда меня зажимают. Мышцы деревенеют, но женщина сразу понимает это и ослабляет хватку, потом чуть отступает назад и, оглядев меня с ног до головы, треплет по щеке. – Антонино рассказывал о тебе с таким участием, что, кажется, я давным-давно с тобой знакома, – говорит она, как будто просит прощения, и улыбается, обнажив крупные белые зубы. – А вот ты, наверное, ничего обо мне не знаешь. Меня зовут Маддалена Крискуоло, я состою в Союзе итальянских женщин.

Ну и что я говорила синьорине Розарии? Женщины в единственном числе просто не существует, они так или иначе всегда должны держаться вместе!

– Вы адвокат? – спрашиваю я испуганно.

– Я? Нет, – Маддалена снова улыбается и косится на Кало: должно быть, считала меня умнее. – Я боец.

Я смущаюсь:

– И что это значит? Вы в армии служите?

– Боец – это тот, кто активно участвует в улучшении жизни каждого человека, – объясняет она мне, как ребёнку. – А впереди у нас ещё много битв, – и, обернувшись к моему отцу, который задумчиво водит пальцем по столешнице, добавляет: – За закон о разводе, об абортах, против насилия над женщинами...

При словах «развод» и «аборт» отец, нахмурившись, скрещивает руки на груди.

– Насколько я понимаю, мы должны были поговорить с адвокатом, – вставляю я.

– Сабелла вот-вот подъедет, – заверяет нас Маддалена. Отец, нервно мотнув головой, принимается постукивать по столу костяшками пальцев. – Мне просто хотелось иметь в запасе несколько минут, чтобы познакомиться и перекинуться с тобой, Олива, парой слов, как женщина с женщиной.

Что она хочет знать? О чём нам вообще говорить? Я вдруг чувствую невероятную усталость: устали ноги, спина, плечи, даже мысли. Под тяжестью услышанного с тех пор, как всё случилось, плоть словно скручивается, облепив скелет. Похоже, каждый встречный знает больше моего, и у каждого в кармане готов ответ: нет чтобы хоть раз спросить, каково мне после всего этого! Я хватаюсь за спинку отцовского стула, но он уже снова водит пальцем по столешнице.

– Ступайте наверх, – предлагает Лилиана. – там вас никто не побеспокоит.

Мы с Маддаленой поднимаемся следом за ней в комнату. Книг на столе стало ещё больше, как, впрочем, и фотографий. На полке лежит открытая папка-скоросшиватель с Лилианиными снимками.

– Кало говорил, его дочь тоже прекрасный фотограф, – нарушает молчание Маддалена, оглядываясь по сторонам. Я не отвечаю. – А ты чем занимаешься? В школу ходишь?

– Отучилась два года в училище, потом бросила.

Она начинает перелистывать страницы, и я одного за другим узнаю земляков.

– Не нравилось учиться?

Вот Нардина у галантерейной лавки дона Чиччо, дородная Шибетта, выходящая из церкви под вуалью цвета слоновой кости, которую вышила моя мать, Неллина у дверей ризницы... Какой смысл разглядывать эти кривляющиеся с глянцевой бумаги лица, если на них и без того натыкаешься всякий раз, как выходишь из дома? Предложи мне кто никогда больше с ними не встречаться, я бы ещё и приплатила.

– Нет, нравилось. Только негоже девушке слишком много знать. Так мать говорит. А потом, после случившегося...

– Снова пойти учиться не хочешь?

– Да поздно уже, теперь это всё в прошлом, – бормочу я и сразу вспоминаю, как учила с синьорой Терлицци латинские времена, когда ещё верила, что rosa, rosae, rosae – это волшебная формула, способная отвести беду.

– Сдать экзамены экстерном и после работать учительницей не думала?

– Отцу это уже приступа стоило. Клочок земли, что у нас был, полдюжины кур – всё потравили. А с вышивкой я справляюсь, мать хвалит, говорит, я молодчина.

– Слушай, Олива, я вот почему с тобой с глазу на глаз поговорить хотела, – вздыхает наконец она. – Адвокат станет спрашивать и о том, чего тебе, возможно,