От этого признания я вздрогнула и перестала тереть лодыжку.

– Ох, Эм, мне так тебя жалко. И что ты чувствовала?

– Мне было грустно. И я злилась. Но я сама кидалась в нее палками. – Она оглядела пыльный сарай, в котором были еще две лодки, спасательные жилеты, весла и разные инструменты. – А когда мы уедем, то больше уже никогда сюда не вернемся? – Ее голос дрожал.

– Наверное, нет.

– Но, может, когда-нибудь?

– Посмотрим.

Я повесила весла на крючки, закрыла сарай и стряхнула с рук пыль. Когда с неба пропал последний луч света, я обняла Эмму за плечи. Небо вспыхнуло яркими цветами и окончательно погрузилось в темноту. Эмма называла это явление вечерней радугой. Я повела девочку к лестнице. Лодыжка ныла. И тут я заметила на доме отблеск синей мигалки.

– Что там за свет?

Я инстинктивно притянула Эмму обратно к сараю. Сердце выпрыгивало из груди.

Нас нашли.

У меня в голове пронеслась тысяча вариантов, но мне нужно было принять единственное решение. Я опустилась на один уровень с Эммой и сжала ее плечи.

– Эм, послушай меня внимательно.

– А почему ты шепчешь?

Я снова открыла сарай, стараясь не шуметь. Мы шмыгнули внутрь по песку и завозились в темноте.

– Хочу кое о чем тебя попросить. Это экзамен на смелость. Вроде игры в прятки, только ты не выйдешь, пока я тебя не найду.

– Мне не хочется играть. Здесь темно.

– Я знаю, но… – Я высунулась наружу и заметила отсвет фонарика на окнах фасада, луч прорезал дом насквозь. – Послушай, к нам пришли люди, с которыми мне нужно поговорить. Но я должна сделать это одна, понимаешь? Это ненадолго. И мне правда очень-очень нужно, чтобы ты осталась здесь. – Я затащила ее поглубже в сарай, чтобы спрятать под каноэ. – Думай о том, в каких отличных местах мы побываем после отъезда. Думай о них и считай до скольких умеешь. Хорошо?

– Я не умею долго считать!

– Ладно, но ты можешь досчитать до ста, только очень-очень медленно? – прошептала я. – А когда доберешься до ста, начни сначала.

– Но здесь темно! Я боюсь.

Я выудила из заднего кармана телефон и включила фонарик.

– Вот. Только не свети вокруг, ладно? Держи его рядом с собой, чтобы ты все видела. А теперь, Эмма… – Я заглянула в ее доверчивые серые глаза и поцеловала в макушку. – Обещай, что останешься здесь. Ты должна пообещать.

Она кивнула.

– Обещаю.

– Молодец. Тебе здесь ничто не грозит. Я скоро вернусь. Начинай считать.

Я закрыла сарай и навесила замок на задвижку. Всеми фибрами души я молилась о том, чтобы она не начала колотить в дверь от страха, пытаясь выбраться.

Я на цыпочках вернулась в дом и вошла через заднюю дверь. Потом подобралась к окну столовой и слегка раздвинула шторы. У дома стоял полицейский и что-то говорил в радиопередатчик, барабаня пальцами по двери моей машины. К счастью, запертой. Потом он двинулся к дому и постучал.

У меня был единственный шанс, и я не могла себе позволить его упустить. Я встала, судорожно вздохнула, досчитала до трех и открыла дверь.

до того

Я наблюдала за сменой времен года из машины.

Лето ласкало мои ступни, лежащие на бардачке, горячее ветровое стекло нагревало мозолистые пятки. Мы с отцом останавливались, чтобы нарвать цветов или купить перезревшую дыню на фруктовом развале. Во время этих безжалостных месяцев мои пятки грубели – я пробиралась по траве высотой по пояс, бегала по обжигающей мостовой и по галечным берегам, выковыривала занозы из жесткой и грязной кожи, а отец тем временем торговался за фермерские помидоры или свежую кукурузу.

Осень – это стаканчики из-под кофе на заднем сиденье, обертки от кексов, засунутые под ремни безопасности, толстые папины шарфы, купленные в магазинах секонд-хенд, бесконечные тыквенные поля, кучи прелой листвы и ботинки, заляпанные глиной, которую я отскребала грязными ногтями.

Зимой мы буксовали в слякоти, на истертые шины налипал серый снег. Мы часто тащились за огромными полуприцепами, вихляющими из стороны в сторону, как будто вот-вот опрокинутся. Однажды я наблюдала, как в одном грузовике толкаются потные свиньи, они визжали, испражнялись и пихались розовыми головами и широкими спинами. Как объяснил папа, они пытались спастись на пути в живодерню.

Весна была прижатыми к заднему стеклу букетами цветов с осыпающимися пожухлыми лепестками, забытыми на солнце. Куда бы мы ни ехали, я везде просила папу покупать цветы, хотя у нас и не было вазы. Я любила свежие цветы, потому что они были единственным хорошим воспоминанием о матери. Она ухаживала за маленьким садом с цветами и порой в порыве великодушия позволяла мне их поливать из ярко-розовой лейки. Мама всегда наполняла дом плодами своего труда, расставляя яркие букеты в старинных вазах.

В машине цветы увядали, и я засушивала лепестки между страниц любимых книг, иногда забывая об этом, и сухие лепестки рассыпа́лись в пыль у меня на бедрах, когда я открывала роман.

Мне лучше спалось в машине, чем на кровати. Я выдумывала истории о семьях, которые путешествуют, как и мы, в легковушках, фургонах и домах на колесах. Мне хотелось поспорить с братом на заднем сиденье, спеть вместе с сестрой или даже запустить пальцы в волосы сидящей впереди матери, поиграть в салон красоты и вдохнуть особую сладость ее шампуня со своих ладоней.

Вехи моего детства. Я жила с отцом в машине, слушала старый джаз, читала книги и питалась фастфудом из помятых пакетов. Многие месяцы я чистила зубы в туалетах на заправках или в чуть более приличных ресторанчиках и гадала, найдем ли мы когда-нибудь настоящий дом. Я стирала нижнее белье в раковинах общественных туалетов и сушила на крыше машины, когда мы парковались на самом пекле. Собирала учебники, чтобы не отстать в учебе, пока мы переезжали от школы к школе, но ни к чему и ни к кому не привязывалась.

Иногда я ждала, что наткнусь на мать – на заправке, в магазине или на рынке. Узнает ли она меня, поймет ли, что натворила? Может быть, захочет вернуться… Какая мать не хочет вернуть свою семью?

Но я поняла, что любовь к семье, которую я считала незыблемой, на самом деле условна. Матери уходят. Отцы замолкают. Браки распадаются. Дети страдают. Моя мать ушла. Ее любовь условна.

Я много размышляла о прощении. Кто-то сказал, что легко простить человека, который нужен. Но как я могла простить мать за то, что она сделала?

Эти вопросы я никогда не задавала отцу. Его печаль и так постоянно наполняла машину и паршивое съемное жилье. И, наконец, мы оказались в одном городе штата Вашингтон, который папа объявил домом. Устроились в скромном домике, обставив его мебелью, купленной на блошином рынке или в рассрочку, и тогда я начала то и дело вставлять словечко о матери в разговор, потому что уже стала ее забывать.