Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– У нас серьезные отношения, – повторила Олеся слова Германа.
– Ой, не смеши мои тапочки! С родителями он тебя уже познакомил?
– Н-нет пока… У него, по-моему, только мама, и она, кажется, на юге Франции живет. Вроде бы…
– Кажется, по-моему, вроде бы! – передразнила Карина. – По-твоему, серьезность отношений – в том, чтоб позволять все что угодно? Ну так это просто… Хотя… Может… – Она ненадолго задумалась. – Мальчики – они, как ни крути, другие. Уровень болевого порога и всякое такое. И силушки у них побольше, и применять ее кажется чуть не признаком мужественности, оно чуть не в подкорке зашито. Опять же в чужую-то шкурку не влезешь. Может, ему и в голову не приходит, что тебе некомфортно? Ему вот в кайф, значит, и всем остальным так же. Причем не исключено, что его «кайф» тоже не натуральный, а из кино надерганный – ну, типа, чем грубее, тем альфасамцовее.
– И… как теперь?
– Я ж сказала: договариваться. Я вот оливки не люблю, так сразу и предупреждаю, чего ж над собой издеваться?
Герман, когда Олеся сумела из себя хоть что-то на столь стыдную тему выдавить, и впрямь изумился:
– Тебе не нравится? Так что ж ты раньше-то ничего не сказала? Думала, для меня только собственный кайф важен? Даже обидно как-то. Мне казалось, вполне очевидно: разумеется, мое главное желание – доставить удовольствие тебе. А ты… Не знаю… Нет, ну в самом деле! Откуда ж мне понять, чего тебе хочется, если ты молчишь, как рыба. А на вид по тебе толком и не поймешь, нравится, не нравится…
Как рыба? Олеся почувствовала, как лицо заливает краской. Он что, специально про рыбу сказал? Да еще «по тебе не поймешь». То есть ее чувства не очень-то видны? Значит, все-таки что-то не так с ее сексуальностью, и насчет холодности Каринка зря фыркала. Правда, в интернете пишут, что у девушек чувственность просыпается позже…
После этого разговора Герман был так показательно нежен, что Олеся уже прокляла и себя, и Карину с ее советами. От бесконечных вопросов про «не больно ли» и «нравится ли» она уже готова была предпочесть наручники и плетку.
Да и подготовка к отчетному концерту отнимала столько времени и сил, что ни на что больше их не оставалось, тем более – на размышления.
– Тебя твои преподы совсем заездили, – Герман нежно гладил ее плечи. – Спишь над тарелкой.
– Отчетный концерт, я же говорила, – запрокинув голову, она потерлась затылком о его руки.
– Ну… отчет отчетом, но жизнь на этом не заканчивается, правда?
– Конечно, – промурлыкала она.
– Завтра мы идем в гости, у Ника юбилей, пропустить нельзя.
– Но… репетиция…
– Наденешь то сиреневое платье. И аметисты, – продолжал Герман, словно не услышав ее попытки возразить. – Будь готова к шести.
– Но… я не могу… я…
– А жить за мой счет ты можешь?! – Его голос вдруг взвился, словно стремясь пробить потолок. – А подарки принимать? Тоже норм? А со своей тупой подругой общаться тоже времени хватает?
Олеся втянула голову в плечи. Очень хотелось зажать уши руками. Что происходит? Что с Германом? Что он вообще несет?
– Остановись… – тихо попросила она. – Зачем ты говоришь то, о чем после пожалеешь?
– Я – пожалею?! Ты…
– Зачем ты так? Ты ведь знаешь, что я никогда ничего у тебя не просила.
– Зачем же просить? – Глаза его сузились, губы побледнели и стали словно бы тоньше. – Все образованные, все Булгакова читали, да? Ничего не просите, сами предложат, сами все дадут, так? Очень удобно, правда?
– Ты… ты с ума сошел?! – Она вскочила, отодвигая тарелку.
Та, скользнув по мрамору стойки, возле которой Олеся вкушала поздний свой ужин, со звоном рухнула на пол. От испуга Олеся зажала обеими ладонями рот – нет, только не это! Герман… с его маниакальной страстью к порядку…
Удар пришелся точно в скулу. Настолько сильный, что Олесю отбросило на пол, а в глазах на миг потемнело.
– Ах ты, дешевая сука! – нависший над ней Герман казался гигантом не меньше трех метров ростом.
Сейчас он ее убьет. Мысль была почему-то очень спокойной. Олеся словно видела, как это будет: будет бить ногами ее скорчившееся под барной стойкой тело – четко и методично – до тех пор, пока она не перестанет дышать. Может быть, и после того. Но после ей уже не будет больно. А вот сейчас… Она сжалась в совсем крошечный комок и зажмурилась в ожидании следующего удара…
Но вместо этого Герман, рухнув возле нее на колени, обхватил ее, принялся укачивать, баюкать, шептать:
– Олесенька! Девочка моя маленькая! Я тебе больно сделал? Ну извини, извини меня, любимая! Не плачь, пожалуйста, не плачь! – повторял он, гладя ее волосы, плечи, руки, целуя в макушку, в висок, в затылок. – Сам не знаю, что на меня нашло. Не плачь, моя девочка! Ну что ты? Ну хочешь, мы все тарелки перебьем? Только скажи. Не молчи, пожалуйста! Олесенька, я же люблю тебя, ты ведь знаешь!
Сгреб ее в охапку и унес в спальню. Целовал, гладил, ласкал – и ее тело отзывалось на его ласки! Вначале едва-едва, потом все сильнее, все жарче…
Это была их лучшая ночь – после той, новогодней. Наутро Олесе было даже немного стыдно перед соседями за бурную эту ночь, одна надежда – дом элитный, значит, звукоизоляция должна быть отличная…
Звукоизоляция в школе была отличная. Даже вплотную у дверей очередного класса Олеся с трудом могла расслышать то, что происходит внутри. У одной двери она задержалась – там кто-то играл «Зиму» Вивальди, ту, что она два часа назад забраковала. Но из нежно льющейся песни мелодия превратилась в резкий, нервный монолог, почти плач. Чуть приотворив дверь, Олеся быстро взглянула внутрь – и так же быстро ретировалась. Не ошиблась. Отвергнутая Катя отыгрывалась на ни в чем не повинном Вивальди. А ведь сильная скрипачка вырастет. Если уже сейчас может романтическую нежность превратить в какое-то «Болеро». Да, музыка ей подвластна. И сегодняшнее разочарование будет только на пользу.
Ей даже показалось, что она опять стала такой же, как эта девочка. Которая сейчас плачет, но у нее все впереди! И быстро, чтоб не передумать, набрала сообщение для Артура: «Привет, буду рада поболтать». Может, и не все так безнадежно?
