– Между национал-социалистами и коммунистами тогда шла настоящая тайная война – кто первым войдет в Агарту. На чью сторону станут сидхи. Но сидхи никогда не бывают ни на чьей стороне, вот в чем дело!

Сметанкин закончил говорить, широко раскинул руки, словно обнимая всех, и соскочил с эстрады. Двери в ресторанный зал распахнулись, и родственники потянулись туда. Я подумал, раз там расставлены таблички, я могу не торопиться, хотя еда остынет. Цыдыпов тоже не спешил – он пренебрегал грубой земной пищей.

– Зато они следят за судьбой избранных. Профессора Кржижановского красные подозревали в шпионаже в пользу немецких мистиков. Насельники Агарты предупредили его. Он пошел к ним. Забрал жену и пошел. И не вернулся. Уверяю вас, он и посейчас там живет. В Агарте времени нет.

– Простите, – сказал я, – а какое вы к этому имеете отношение?

– Я его потомок, – сказал Цыдыпов.

– Профессора Хржановского?

Короткие ноги, раскосые глаза. Золотые зубы. Совершенно не профессорский вид.

– Кржижановского, – поправил Цыдыпов. – Когда он был в первой своей экспедиции... с Гурджиевым... в одном бурятском стане.

– Молодая бурятка? Красавица?

– Не молодая, – сказал Цыдыпов, – и не красавица. Просто так получилось.

– И что? – спросил я. – Иван Доржович, зачем вы мне все это рассказываете?

– Он обещал проплатить поиски пропавшей экспедиции, – сказал Цыдыпов, – я мог бы ему в этом помочь. У нас в семье хранятся некие реликвии. Раритеты.

– Бронзовый Будда?

– Серебряный, – холодно сказал Цыдыпов. – И кое-какие бумаги. Записи. Они нуждаются в расшифровке. В толковании. Но даже при небольшом вложении средств... вы представляете, что это такое – путь в Агарту?

– Почему я?

– Вы имеете на него влияние, – сказал Цыдыпов, – я знаю. В некоторых областях нашему роду дано знание.

Гости окончательно втянулись в обеденный зал. Рогнеды по-прежнему не было видно.

– Иван Доржович, – сказал я, – вы забыли еще и про Китай.

– Что?

– Китай. Эти области издавна были предметом территориальных споров. Китайские шпионы там кишели, как песчаные блохи. В каждой такой экспедиции под видом проводников бурятов... или монголов... Они заводили отряды в пустыню, а там в котел с шурпой... в чай... подкладывали опиум. После этого у несчастных европейцев начинались мистические видения. Потеря ощущения пространства-времени – типичный признак отравления опиатами. Потом начинались галлюцинации. Голоса, вещающие непостижимую истину. Видения. Сорванная психика, расстроенная соматика. У вашего Эрхарта была типичная наркотическая ломка. Он, случайно, вернувшись, лихорадкой не страдал? Боль в суставах, озноб, спутанное сознание?

– Страдал, – неохотно проговорил Цыдыпов.

– Ну вот. Там шпионов на единицу площади было больше, чем коренного населения. Ну и, как результат, китайцы переиграли европейцев. Европейцев вообще легко переиграть. Как дети, ей-богу. Пойдемте к столу, Иван Доржович, в ногах правды нет.

Столы были расставлены буквой «П», обращенной перекладиной к дальней стенке. Гости уже расселись по местам (у каждого рядом с тарелкой лежала карточка с фамилией) и развернули на коленях крахмальные салфетки. Папа сидел рядом со Сметанкиным – по правую руку, напротив входа.

– Агарта связана тоннелями с другими точками силы, – бубнил за моей спиной Цыдыпов, – оттуда можно попасть куда угодно. В затерянный город инков, например.

Но я его уже не слушал, поскольку искал взглядом свое место. Пустых стульев было всего два, и на один из них плюхнулся разочарованный Цыдыпов.

Я сел на оставшийся. Если считать стул Сметанкина точкой силы, то я находился от нее дальше, чем прадедушка Кржижановский от вожделенной Агарты. Зато ближе к выходу. С одной стороны от меня сидела тетя Лиза, оживленно накладывавшая себе в тарелку селедку под шубой, с другой – девочка-подросток. В белой блузке и черной узкой юбке, волосы заплетены в две черные косы. Когда она наклонила голову, я заметил в волосах узкий белый пробор. Как шрам.

– Рогнеда? – сказал я.

Она смыла грим и вынула пирсинг из ноздри, на его месте темнело крохотное пятнышко.

В ответ на мой изумленный взгляд она чуть заметно улыбнулась и прижала палец к бледным губам. Она казалась совсем юной, угловатой и чуть неуклюжей, как почти все тинейджеры, и в ней не было ничего от нимфетки. От готки, кстати, тоже. Пальцы с розовыми ненакрашенными ногтями ломали на дольки мандарин, и острый его запах стоял над нами, напоминая о Новом годе и елке с ватным Дедом Морозом на крестовине.

Она была совсем чужой.

Сметанкин поднял бокал.

– Я хочу поднять этот первый тост, – сказал он в микрофон, который ему услужливо подставил чернопиджачный распорядитель, – за своих родных. У меня было нелегкое детство. И трудная молодость. И не было рядом никого, кто мог бы поддержать меня в трудную минуту. Но мысленно со мной были вы, вы все! И я поклялся себе, что, как только достигну житейского благополучия, я соберу вас всех, чтобы увидеть вас воочию. За вас, мои дорогие! Вы оказались лучше, чем я вас представлял бессонными ночами.

По его щеке протянулась блестящая дорожка.

Родственники подняли бокалы.

Я огляделся.

Сметанкин не поскупился. Лососина испускала насыщенный розовато-оранжевый свет, горки красной икры алели в свернувшихся клубочками тарталетках, салаты представляли всю наличную палитру красок – от нежно-желтого до ярко-зеленого и алого, тонко розовели просвечивающие ломти ветчины, брынза была белой и влажной на надломе...

Родственники начали закусывать.

Не все, впрочем. Один, рядом с тетей Лизой, сидел, растерянно уставившись в пустую тарелку.

Я встал, обошел тети-Лизину спину, стянутую мощной грацией, и наклонился над его ухом.

– Представьте себе, что вы за стеклом.

Он поднял на меня глаза.

– Что?

– Такое специальное американское стекло. Вы их видите, а они вас – нет. Это помогает.

И вернулся на место.

Я положил себе три тарталетки с икрой, пока их не расхватали Тимофеевы и Доброхотовы с при-мкнувшим к ним Цыдыповым, и несколько ломтей лососины. Еще один родственник, уставившийся в пустую тарелку, был слишком далеко от меня, ему я ничем не мог помочь.

Аккуратная черноволосая девочка слева от меня аккуратно резала ломтик сыра.

Сметанкин, похоже, не собирался отдавать микрофон родственникам. Ему и так было хорошо.

– Я всегда мечтал об отце, – говорил он. – О матери, но и об отце. Пацану нужен отец. Чтобы был. И я рад, что наконец нашел его. То есть нашел человека, которого рад бы назвать своим отцом. Тут, в этом городе. И если такой сын, как я, ему не покажется лишним...