Сразу после принятия Устава специальным распоряжением Военного министерства число евреев, претендующих на перевод из вольноопределяющихся в офицеры, было ограничено тремя процентами, а еще через год прием евреев в военные и юнкерские училища был полностью запрещен. В результате с 1874 по 1917 г. правом на получение офицерского чина в России воспользовалось всего девять евреев, из которых только один — Герцель Цам — заслужил офицерские погоны благодаря отличной службе. Остальные восемь — дети крупнейших еврейских банкиров — были зачислены в офицерский корпус из соображений сословного престижа и в знак готовности еврейской аристократии служить царю и отечеству. По личному распоряжению Ванновского и высочайшему дозволению Александра III в корнеты запаса 17-го драгунского Волынского полка были произведены сыновья барона Гинцбурга, Альфред и Александр; разумеется, ни тот ни другой не собирались посвящать себя военной службе. Но даже в их случае вопрос о производстве в офицерский чин рассматривался на уровне военного министра и царя как нечто исключительное и не претендующее на создание прецедента.

На фоне строжайшей секретности николаевского времени публичность статистики в целом и военной статистики в частности оказалась в числе важнейших завоеваний эпохи Великих реформ. В Военном министерстве реформа 1860—1870-х годов шла по двум основным направлениям: финансовому и информационному. Первое было связано с повышением эффективности использования выделяемых на армию бюджетных средств, второе — с решительной переоценкой роли статистики. Страстная общественная полемика вокруг холодной цифири, которую современник тех событий Дизраэли назвал одним из пяти видов лжи, приобрела яркую политическую окраску и оказалась частью общественных дискуссий о судьбе реформы в частности и русского либерализма в целом.

Обрисовать картину отбывания евреями воинской повинности сквозь призму статистики — задача чрезвычайной трудности. В той же степени это касается любой другой национальной группы, отбывавшей воинскую повинность в русской армии. Сбор сведений по той или иной национальной группе чаще всего был государственным заказом, предшествующим или последующим разработке и внедрению специального законодательства, касающегося национальных меньшинств. Так происходило в случае осуществления полномасштабной программы преобразования еврейского быта 1840-х годов, проведения антипольской государственной политики 1860—1870-х годов, либо осуществления антиинородческой политики 1880—1890-х годов XIX столетия.

Статистика оказалась важнейшим инструментом государственной бюрократии в ее манипуляциях с правами и свободами национальных меньшинств. Так, например, чтобы создать впечатление значительного числа постоянных православных жителей Царства Польского, русские военнослужащие и чиновники, временно находящиеся в Царстве Польском, при переписи населения включались в списки на правах православных жителей, постоянно проживающих в этих краях. Наоборот, чтобы создать невыгодное впечатление о моральных качествах национальных меньшинств (католиков или мусульман), сведения об уровне преступности собирались после введения антиинородческих законов, что приводило к искажению картины преступности среди этнических групп населения России. В этом контексте неудивительно, что запросы, требующие тех или иных сведений о еврейских солдатах, составлялись и распространялись Военным министерством таким образом, чтобы у соответствующих военных чиновников, совершенно не готовых к самостоятельному изучению материала, не было и тени сомнения, что эмпирическая действительность должна подтвердить ожидания вышестоящего начальства. В результате такого сбора сведений военными чиновниками статистическая картина оказывалась чрезвычайно путаной — как мы уже видели на примере кантонистов — и противоречивой.

Если реальная действительность не подтверждала ожиданий предубежденного статистика, она попросту отвергалась. Когда данные о судимости среди призывников не соответствовали мнению о том, что «наихудший элемент в армии — инородцы, и особенно евреи», Золотарев, крупнейший авторитет по военной статистике, заявлял, что внимания эти данные не заслуживают. Предвзятость в отношении этнических меньшинств — одна из причин феноменальной глухоты статистиков Военного министерства (даже таких передовых, как Обручев или Золотарев) по отношению как к социальным и историко-культурным аспектам еврейской жизни в черте оседлости, так и к аргументам и выкладкам специалистов по еврейской социологии и статистике, неоднократно указывавших на «ошибки» статистического комитета МВД. Искаженные данные служили, в свою очередь, основанием для антиеврейского (и любого другого антиинородческого) законодательства. Поскольку военная статистика в известном смысле отражала не столько эмпирическую реальность, сколько господствующую государственную идеологию, значительную часть корпуса статистических сведений Военного министерства и МВД в отношении национальных меньшинств, особенно евреев, следует рассматривать критически. С другой стороны, объем сведений, собранных Главным штабом, настолько велик, что было бы нелогично их игнорировать.

Существуют два других обстоятельства, характерных для военной статистики, касающейся евреев. Во-первых, в период относительно либерального отношения Военного министерства к евреям наиболее важные министерские отчеты вообще не выделяли евреев в отдельную группу. Во-вторых, в те два периода русской военной истории, когда статистика все же выделяла евреев из общей массы военнослужащих, данные по еврейской группе приводились Военным министерством, как мы убедимся, вне всякого сравнения с данными по другим этническим группам, а также вне контекста общеармейской статистики. По целому ряду критериев сбор данных в этот период проводился исключительно для евреев, поэтому мы не располагаем аналогичными сведениями ни по другим группам, ни по армии в целом, что в известной степени обессмысливает довольно обширный цифровой материал.

Наконец, при либеральном военном министре Милютине по одним параметрам (скажем, по количеству недобора рекрутов) евреев выделяли в отдельную группу, а по другим — нет. Так случилось, например, со сбором сведений о преступности солдат-евреев. Когда на волне послереволюционной антисемитской кампании помощник военного министра Поливанов распорядился собрать данные о «еврейской преступности» в армии, то Главное военно-судное управление ответило, что «в сведениях о преступности среди нижних чинов армии евреи не выделяются из среды прочих нижних чинов», а мобилизационный отдел подчеркнул, что «по имеющимся сведениям можно иметь лишь весьма приблизительные данные относительно отбывания евреями военной повинности». А когда тот же Поливанов, получив не удовлетворившие его данные о пребывании еврейских солдат под судом и следствием, свидетельствующие о низком уровне преступности, затребовал более детального отчета, включающего сведения даже о дисциплинарных взысканиях, наложенных на солдат-евреев, военносудное управление ответило, что такого рода сведений вообще «не имеется».

При всей их проблематичности, в сведениях военной статистики можно выделить две группы: внутриармейские, отражающие особенности несения евреями службы в рядах армии, и внешние, скорее относящиеся к ведению Министерства внутренних дел или местных еврейских общин. Внутренние, сугубо военные данные несистематически, частично, но все же попадали в прессу («Русский инвалид», «Военный сборник», «Военно-статистический сборник», «Военно-медицинский журнал») и редко вызывали широкий общественный резонанс. Наоборот, внешние данные, отражающие, к примеру, отношение всех русских евреев к несению воинской повинности, находились на самом острие общественной полемики. Особенно это касается статистики уклонения евреев от службы, ставшей важнейшей газетной темой второй половины 1870-х — первой половины 1880-х годов. Анализ полемики вокруг военной статистики в русской и русско-еврейской прессе в нашу задачу не входит, тем более что частично он уже был осуществлен. Поэтому мы лишь укажем на некоторые ее аспекты, обратив основное внимание на анализ данных внутренней армейской статистики, менее политизированной и сравнительно более надежной.