Пустота города производила впечатление даже большее, чем кладбище слонов у уединенного озера.

– Проклятие Дитяти сделало свое дело, – мрачно сказал Харут. – Сперва буря и голод, потом война, бегство и разорение.

– Это так, – ответил я, – однако, если Джана мертв и его народ бежал, где Дитя и многие из его народа? Что вы будете делать без бога, Харут?

– Каяться в своих грехах и ждать, пока небо в свое время не пошлет другого, – печально отвечал Харут.

Эту ночь я проводил в том самом доме, где был заключен с Марутом во время нашего плена.

Я не мог уснуть, так как в моей памяти воскресло все происходившее в те ужасные дни.

Я видел огонь для жертвоприношения, горевший на алтаре, слышал рев бури, предвещавший разорение черным кенда, и был очень рад, когда наконец наступило утро.

Бросив последний взгляд на город Симбы, я поехал домой через лес, в котором обнаженные ветви также говорили о смерти.

Через десять дней мы покинули Священную Гору с караваном в сотню верблюдов.

Из них пятьдесят были навьючены слоновой костью, а на остальных ехали мы и эскорт под командой Харута.

С этой слоновой костью, как и со всем связанным с Джаной, меня постигла неудача.

В пустыне нас настигла буря, от которой мы едва спаслись.

Из пятидесяти верблюдов, навьюченных слоновой костью, уцелело всего десять.

Остальные погибли и были занесены песком.

Регнолл хотел возместить мне стоимость потери, но я отказался от этого, говоря, что это не входило в наши условия.

Белые кенда – вообще бесстрастный народ, а в особенности теперь, когда они оплакивали своего бога, не проявили никаких чувств при нашем отъезде и даже не простились с нами.

Только жрицы, прислуживавшие леди Регнолл, когда она играла среди них роль богини, плакали, прощаясь с нею, и молились, чтобы снова встретить ее «в присутствии Дитяти».

Переход через горы был очень труден для верблюдов. Но наконец мы перебрались через них, сделав большую часть дороги пешком.

Мы задержались на вершине хребта, чтобы бросить последний взгляд на землю, которую покидали, где в тумане все еще виднелась Гора Дитяти.

Потом мы спустились вниз по противоположному склону и вступили в северную пустыню.

День за днем, неделю за неделей мы ехали по бесконечной пустыне путем, известным Харуту, который знал, где находить воду.

Мы ехали без особенных приключений (за исключением бури, во время которой была потеряна слоновая кость), не встретив ни одного живого существа.

В течение этого времени я был постоянно один, так как Харут разговаривал мало, а Регнолл и его жена предпочитали быть вдвоем.

Наконец, спустя несколько месяцев, мы достигли маленького порта на Красном море, арабское название которого я забыл и в котором было жарко, как в аду.

Вскоре туда зашло два торговых судна. На одном из них, шедшем в Аден, уехал я, направившись в Наталь.

Другое шло в Суэц, откуда Регнолл и его жена могли проехать в Александрию.

Наше прощание вышло столь поспешным, что кроме обоюдных благодарностей и добрых пожеланий мы мало успели сказать друг другу.

Пожимая мне при прощании руку, старый Харут сообщил, что едет в Египет.

Я спросил его, зачем он едет туда.

– Чтобы поискать другого бога, Макумазан, – ответил он, – которого теперь, за смертью Джаны, некому уничтожать. Мы поговорим с тобой об этом, когда снова встретимся.

Таковы мои воспоминания об этом путешествии.

Но, сказать правду, я тогда мало на что обращал внимание.

Потому что мое сердце скорбело о Хансе.

А теперь я, Аллан Квотермейн, перехожу к своему самому таинственному (за исключением, может, еще одного или двух) приключению, рассказ о котором скрасит мою праздную жизнь в чужом краю – поскольку Англия, по сути, мне чужда. Я старею. И мне кажется, что я уже пережил время бурных свершений и открытий и должен быть доволен теми многочисленными подарками судьбы, которых я вообще-то недостоин.

Для начала скажу, что я жив и здоров, хотя по всем правилам мог бы умереть уже по крайней мере несколько раз. Думаю, что должен быть благодарен за это, но, перед тем как излагать точку зрения на сей счет, хотел я прийти к твердому убеждению, что же лучше – быть живым или мертвым? Верующие голосуют за последнее, хотя я никогда не замечал, чтобы они жаждали умереть сильнее, чем остальные простые смертные.

Например, если им скажут, что их святые сердца работают с перебоями, они начинают тратить огромное количество времени и денег, поспешая в какое-нибудь местечко вроде Наугейма, что в Германии, дабы испить там целебной водицы, тем самым сокращая часы свои небесной благодати и лишая своих наследников определенных денежных средств. Или же устремляются в Бакстон[19], что неподалеку от меня, особенно если есть проблемы с желудком или там горлом. Даже архиепископы так поступают, не говоря уже о таких мелких сошках, как деканы или более крупные иерархи, занимающие ключевые посты на клерикальной лестнице.

Такое поведение можно было бы ожидать от обычных грешников вроде меня, но в случае с теми, кто занимает верхушку этой уходящей в небо пирамиды, я имею в виду небесную лестницу, хотелось бы понять, почему они так сопротивляются всем творящимся с ними изменениям. На самом деле единственные люди, которых я видел лично и которые были готовы умереть (за исключением тех, кто иногда рисковал своей жизнью, чтобы спасти кого-то другого, кого они, чудаки, ставили превыше себя), были не те, «на кого снизошел свет» – я цитирую один серьезный документ, который мне довелось прочесть сегодня утром, – а как раз (снова цитата) те самые «грешные язычники, блуждающие в своей природной темноте». Здесь, как я понимаю, автор имеет ввиду их моральное состояние, а не их темную кожу, которую бедняги вынуждены носить, если им случилось родиться на далеком юге.

Справедливости ради надо сказать, что вера, которую каждый сам формирует для себя, частенько вырублена из неподходящего куска дерева, даже для лучших из нас. Например, иву очень удобно и легко рубить, но попробуйте поддержать себя с ее помощью на краю пропасти – и вы увидите, что случится. Вам лучше выбрать эвкалипт или скромный дуб. Я могу продолжать и дальше, гадая, из чего может быть сделан мой собственный шлем для спасения моей бренной головушки, но вовремя остановлюсь.

Правда состоит в том, что мы боимся смерти, потому что все религии полны неудобных намеков о том, что может приключиться с нами после смерти в качестве награды за наши уклонения от их законов, и мы верим вполсилы, тогда как дикарь, не испытывая трудностей с религией, боится меньше, потому что он почти ни во что не верит. Лишь ничтожное число жителей Земли может добиться полной веры или полного неверия. Они редко в состоянии приложить руки к сердцу и сказать, что живут ради вечности или умирают для нее же, а их честные останки являются объектом поклонения или сомнения для грядущих поколений.