казалось каким-то ужасно туристическим, фальшивым филантропическим жестом, который почти оскорблял людей, пытающихся найти тихое пристанище вдали от мира. У меня было чувство, что я напрашиваюсь на благодарность за то, что щедро уделил им час своего времени, при том что это никак не изменит их жизнь. Уходить было поздно, так что я постарался сделать все на высшем уровне. Я приготовил еду и попытался сохранять баланс между тем, чтобы говорить слишком много или слишком мало с людьми, которые, вероятно, вообще не хотели говорить. Это было просто ужасно. Грубо, неловко, бесполезно, и это решительно нельзя было назвать «случайным» поступком. Уверен, что это было совсем не то, что имел в виду Майк.

А теперь? То же самое. Нет, даже хуже. Теперь журналистка из местной газеты узнала каким-то образом о моем приезде и хочет взять у меня интервью. Стыд и срам. Я не хочу статьи о том, как правнук Дж. Р. Р. Толкина соизволил выкроить десять минут из своего насыщенного графика, чтобы почтить своим присутствием многих пенсионеров. Это совершенно не про меня! И тем более я не хочу, чтобы это еще и засняли. К счастью, Дрю это понимает и соглашается со мной. Он ушел в общую комнату подпевать Вере Линн[26], пока меня транслируют на всю страну. Ну что же, переживем и это.

Я трачу десять минут на интервью журналистке. Она держится уважительно и профессионально, и я стараюсь вести себя любезно и хорошо отвечать на ее вопросы, но она застала меня не в лучший мой день. После этого я помогаю положить печенье на тарелку, разрезать торт и сижу болтаю с жильцами приюта за настольной игрой. Это достаточно приятно, но я все еще тихо негодую от того, что меня силой втянули в этот спектакль «творим добро». С тем же успехом я мог бы вопить: «Мы еще встретимся!» – вместе с Дрю и остальными. Это настолько же «сильно» изменило бы их жизнь. Не обижайся, Дрю. Или Дама Вера.

Дебби, хозяйка заведения, прерывает меня и спрашивает, не хочу ли я посмотреть ту часть дома, которая предусмотрена для людей, которые не могут себя обслуживать. Она справедливо предполагает, что я кое-что смыслю в подъемниках и в том, как безопасно поднимать людей. По пути куда-то, куда мы так и не придем, она предлагает познакомить меня с каким-то Аланом. Очевидно, он любит знакомиться с людьми. Я не думаю, что он имеет хоть малейшее представление обо мне, но, конечно, почему бы и нет. Я представляю себе, как вежливого старичка весело уговаривают вступить со мной в бессмысленную беседу, в то время как в глубине души он страстно желает вернуться к разгадыванию кроссворда.

Но, едва взглянув на Алана, я понимаю, что мне хочется провести с ним время. Он сидит на стуле в маленькой комнате, не очень удобной с виду, и смотрит на меня взглядом, который напоминает мне Майка. Не знаю, что с ним случилось, – инсульт или что-то еще, но он больше не может говорить, и его подвижность ограничена одной рукой. И глаза у него выразительные, большие, живые, как у Майка. Дебби наклоняется к его лицу и представляет меня громко и медленно, хотя я уверен, что он не глухой. Я часто видел такое обращение с Майком, и это вызывает у меня беспокойство.

Мне кажется, что Алан каким-то образом с удовольствием общается со мной, и после нескольких минут молчаливого игнорирования Дебби, я спрашиваю, можно ли остаться поболтать с ним. Она оставляет нас и продолжает свой обход. Я немедленно «проваливаюсь» в то, как ухаживал за Майком. Иду по списку вопросов: «Хотите есть? Пить? В туалет?» Он едва качает головой в ответ на все это. «Вам неудобно?» Еле заметный знак подтверждения.

Он не в состоянии сам принимать нужное положение в своем кресле. Я должен был это заметить. Он немного наклонен вперед, и это не только доставляет ему неудобство, но и, вероятно, затрудняет общение. Проходящая мимо медсестра помогает мне приподнять его в кресле, и я сразу же вижу облегчение в его глазах. Я сажусь так, чтобы он мог легко видеть меня, и немного рассказываю ему о себе и о Майке. Я поддерживаю зрительный контакт. Это было очень важно для Майка, и я хорошо натренировался в этом, хотя сейчас немного утратил этот навык. Майк умел многое сказать одними глазами, и Алан это умеет.

У него есть планшет и ручка, которой набирают буквы на клавиатуре, но даже это ему трудно. Его скованная в движениях рука дрожит. Он попадает мимо нужных букв, и заметно, как его это расстраивает. Так что я предлагаю забрать его планшет и перебираю буквы, спрашивая, эта ли ему нужна, даю ему таким образом возможность написать слова. Это возвращает меня к Майку и Apple TV. По мере того, как его слова постепенно появляются на планшете, я понимаю, что он хочет, чтобы я прочитал текст, который он написал о себе и своей жизни до того, как заболел. Он хочет поделиться этим со мной, как я поделился с ним подробностями своей жизни. Это где-то в его ноутбуке. Я пытаюсь найти файл, следуя его указаниям, но его нет там, где он думал. Однако он обязательно хочет, чтобы я его прочитал, и просит меня передать сообщение через Дебби его жене, чтобы она дома достала копию из шкафа с документами и отправила мне.

Не представляю, сколько я здесь уже пробыл. Не меньше двух часов. В любом случае, я понимаю, что мне пора. Я спрашиваю Алана, хочет ли он еще что-нибудь сказать и не расстроит ли его, если я уйду. Его голова склонена набок, но он поднимает большой палец, и в его глазах появляется улыбка. В ту минуту, когда я собираюсь уйти, я начинаю чувствовать, как внутри меня закипают печаль, гнев и разочарование. Я отчаянно хочу, чтобы Алан каждый день получал такой уровень внимания. Я по опыту знаю, как это для него важно. Не поймите меня неправильно, это прекрасное учреждение, и персонал здесь заботливый и профессиональный, но у них десятки других постояльцев, и всем нужна физическая и медицинская помощь. Ни у кого тут нет времени целый день разговаривать с Аланом, набирая по букве за раз.

И это разбивает мне сердце.

С мокрыми от слез глазами я бегу по коридорам и наружу к трейлеру. Я хочу сесть за руль. Я хочу убраться отсюда. Я не хочу, чтобы кто-нибудь здесь видел меня