— Госпожи графини д’Эсте, Аннунциата и Розамунда, — поклонился граф старой и юной даме. — Госпожа герцогиня… де Гиз. Как выше здоровье, милая Аннунциата? Рад видеть вас в добром здравии на столь достойном приеме, среди высокородных особ. Род д’Эсте горит в веках, как факел. Кто подхватит наш факел? — Он со значением покосился на юную Розамунду. — Подыскали жениха несравненной невесте?..

— А что же вы, граф, приехали на бал без невесты? — томно протянула черноволосая лиска, вытянув носик по ветру. — Мы были от нее в восторге. Неужели вы ей изменили?

Быстрый взгляд на Мадлен.

Ни одна жилка не дрогнула на румяном лице Мадлен.

Она продолжала улыбаться. Невеста. Вот как. Отлично. Это меняет дело. Его взгляд говорит тебе, кричит, орет: это ничего не меняет! Дудки. Это меняет все. Сейчас она повернется и убежит. Взмахивая белым, снеговым, метельным шлейфом. Вздымая поземку кружев. Ты хочешь увидеть короля, Мадлен?! Короли бывают в сказке. На самом деле это маленький клоун. Шут. В колпаке с бубенцами. Он печально кивает головой и шепчет: скольких я зарезал, скольких отправил на плаху. И вот сошел с ума. И стал своим же собственным шутом.

Пошути над этими бабами, Мадлен. Они кичатся своим древним родом. Кто они такие, эти д’Эсте? Почему сдобное тесто с изюмом ценится дороже, а простое, кислое, на опаре, на дрожжах, и в счет не берут?! А едят-то хлеб, а не торт. Знать! Что ты такое, знать! Ты прекрасная сказка или страшный обман?!

— Я даю голову на отсечение, — ослепительно улыбнулась Мадлен и открыла веер, заслонив обнаженную грудь, — что прелестной Розамунде самой хотелось бы стать невестой нашего друга графа. Но судьба распорядилась иначе. Он выбрал другую. Не менее очаровательную, не правда ли, граф, милый?.. Во всяком случае, я всецело одобряю выбор графа. Глаз у него наметанный. Он всегда попадает в «яблочко». В десять очков.

Она повернулась, показав графиням д’Эсте роскошную белую, длинную, перламутровую спину в глубоком треугольном вырезе платья и надменно, гордо пошла прочь по паркету, чуть покачиваясь на каблуках, вздергивая кудрявую золотую голову — осенний цветок, золотой шар, победно горящий под дождями и холодными ветрами.

За окнами стояла осень — дождливая осень Пари; зонты дрожали в руках прохожих, капоры надвигались на глаза, авто вслепую двигались по скользким ночным дорогам, разбивались, налезая в размытом свете фар друг на друга, втыкаясь в придорожные столбы. Ветер рвал последние листья. Тучи ураганно клубились над крышами, летели в зените, как черные крылья Сатаны. И холод, холод веял с великого Севера, где было жилище смертей, где спал в пещере Снежный Король, а Бальтазар и Мельхиор разжигали во льду костер.

— Граф, как зовут герцогиню?.. мы обидели ее?.. зачем она ушла…

— Мама! — возмущенно крикнула младшая д’Эсте. — Это она обидела нас! Уйдите, граф! Я не хочу вас видеть!

— Ее зовут Мадлен.

— Верно! Это имя под стать ей! Имя блудницы!

— Доченька, доченька…

— Посмотри, какая у нее бархотка на шее! В ушах-то брильянты, а на шее… черный бархатный бантик, как у слащавой кошечки! И в кудрях тоже бантик! И губки у нее бантиком! И туфлишки у нее… грошовые! Если уж приходите на бал, граф, с кокоткой, — Розамунда сверкнула черными вишнями, — потрудитесь одеть ее как следует! С ног до головы! Привет невесте!

Оркестр заиграл полонез. Приглашенные построились по обе стороны зала. Золотые звезды сияли на мундирах. Лики орденов глядели с муаровых голубых и алых лент. Эполеты на плечах офицеров походили на золотых ежей. На гусарских ментиках вилась змеями шнуровка; начищенные сапоги, надраенные штиблеты, туфельки из оленьей и крокодиловой кожи, из лайки и замши, расшитые поддельными и настоящими алмазами и перлами, переступали нетерпеливо, замирали, постукивали, подпрыгивали, тяжело ступали, вставали на цыпочки… застыли.

— Король!.. Король выходит в полонезе с королевой!..

Мадлен сощурилась. Паркет как паркет. Зал как зал. Король… как король. Человек gод ручку с человечицей. Вот он идет по залу, и играет музыка, сочиненная века назад. Что такое сегодня? Музыканты надрываются. Они играли вчера, играют сегодня, будут играть завтра одну и ту же музыку, сочиненную века назад. И им заплатят деньги. Тощую монетку, потертую, медную. А господа, заказавшие музыку, сядут за столы, накрытые в соседнем зале, и под нежные порхающие звуки будут уплетать форшмак, зернистую икру, тарталетки, холодец, салаты, мороженое, пить из хрустальных бокалов вино столетней выдержки, и король будет звенеть бокалом о бокал королевы, и все будут желать венценосной паре долгих лет жизни и любви. Многая лета. Многая лета. Какие дикие слова. Откуда они?..

Из мира иного… Мерзнет спина. Где мое манто, Куто? В гардеробе. Ты же не будешь танцевать вальс в мехах.

Могу и в мехах. Мне наплевать.

Ты посадила меня в лужу. Молодец.

Мне наплевать, Куто, что у тебя есть невеста. Хочешь правду? Я не люблю тебя. Откровенно говоря, я думала, что ты меня любишь и женишься на мне.

На шлюхах не женятся, Мадлен.

Это на любителя, Куто. Дело не в моем занятии или образе жизни. Дело в том, что я для тебя птица не твоего полета. Ты низко летаешь. Тебе за мной не угнаться.

Ну, лети, птица. А я на тебя погляжу. Как ты будешь порхать тут, по залу. Одна. Без меня. Помощь потребуется? Позовешь? Не подойду. Тебя вышвырнут отсюда в первые же пять минут. Если тебя выдала бархотка, почему бы тебя не выдать чему-то другому в тебе… на тебе.

Король, маленький плюгавый человечек, прошествовал с рослой мосластой королевой в полонезе по всему залу, затерялся в толпе людей, одетых на балу богаче всех — в расшитые парчовой нитью камзолы и сюртуки, в платья с фижмами и рюшами, с тяжело падающими складками и оборками — из призрачно-голубого атласа, из темно-синего и темно-алого панбархата. Королевская семья. Род. Клан. Каста.

Мадлен подняла голову. Ее лицо озарил всплеск света, что выбрызнула люстра, качнувшись на мощном сквозняке.

И так ее, сильную, красивую, в полном расцвете жизни, на застылом пруду королевского паркета в знаменитом дворце Цезарей в сердце Пари, ослепляющую всех и вся бешеными синими факелами в пол-лица, с высоко вздымающейся грудью, чуть прикрытой лоскутом фризских и брабантских кружев, с дешевой позолоченной туфелькой, торчащей из-под ажурной юбки, с блуждающей, то вспыхивающей, то гаснущей улыбкой горящих, будто на морозе, малиновых губ, увидел человек в эполетах и аксельбантах, в офицерском мундире, с такими же синими глазами, как у нее, с лицом застенчивым и скорбным: вот он заметил ее, вот вздрогнул, вот он уже идет к ней в толпе, прямо идет, дрожа под мундиром мышцами, скрывающими сердечную сумку, она качает безумную наследную кровь, работает систола, диастола, еще выброс вечной крови, еще, еще, еще. Вот он подходит к ней. Склоняет голову в поклоне. Сутулит спину. Сдвигает сапоги, прищелкивает каблуками со шпорами.

Вот их глаза скрещиваются: коса находит на камень, душа находит душу. Зачем человеку тело, если его жизнь заключена, как у Кощея, далеко и недосягаемо — не в иголке, не в яйце, не в утке, не в колдовском сундуке, а гораздо дальше, за Венерой и Сатурном, за звездой Солнцем, расстрелянным рано поутру в снежных лесах, в белых полях?.. Генерал отдал приказ. Солдаты подчинились. Один взбунтовался. Его велели повесить. И дуло все равно нашло великую святую жизнь — кто нарисовал мишень на теле Рус, и злобные стрелки попали в десятку, в «яблочко»? Солдаты шли и шли в мертвых снегах, затылок в затылок, за рядом ряд, черной змеей тянулись, они защищали землю Рус, они плакали, вставляя в пулемет огненные ленты, наводя дальнобойные пушки и зенитки на синее небо. Солдаты, стойте грудью, умрите за Рус. Умрем! Все как один! В борьбе! Генерал, вы отдали последний приказ. Все патроны раздали. Перешли границу. Все офицеры надели ордена. Перекрестились.