И весь королевский бал закрутился в одну сплошную воронку вокруг них, и их танец вверг разодетых счастливых людей в пургу судьбы, в колесо сшибающихся жизней, и люди танцевали под катящимся колесом, и люди расступались, чтобы дать дорогу единой судьбе — для тех двоих, что неслись по залу в стремительном, пылающем, как костер в зимнем лесу, вальсе.

Он был сама любовь, мама. Ты знаешь, он так прижал меня к себе… и заговорил на языке Рус, и я все вспомнила. Все. Сразу. И тебя. И зиму. И ягоды в туеске жарким летом. И телегу. И коня. И Царский возок. И ту войну. Все, все вспомнила. А потом опять забыла. Как только он отпустил меня. Выпустил птицу.

Я не хочу лететь без тебя!

«Ты никуда не полетишь без меня.»

Мама, мне больно. Я не хочу жизни без него. Зачем люди живут на земле?

Для любви, доченька. Для любви, которая есть Бог.

Мама, мы с ним будем вместе?!..

Доченька, какая зима в небесах… как холодно… какие ледяные звезды сыплются мне в ладони, застревают в простоволосой моей голове…

Манто протащить по паркету. Скорее! Ее тянут за локоть. Стаскивают по лестнице чуть ли не за волосы. Грубо вталкивают в машину.

Шуршанье шин по осеннему мокрому асфальту. Смешливый взгляд курящего шофера. Бешеные глаза графа.

— Рю де ла Тур, одиннадцать!

Не вцепляйся в меня пальцами. Оставишь синяки.

— Ты издевалась надо мной! Я дурак!

Ну, дурак так дурак. Ничего не попишешь.

Молчание. Тяжелое, грозное, чугунное. Молчание — чугунный лом, разбивающий лед замерзшей любви.

Пустой, безлюдный графский особняк за чугунной решеткой. Выломать чугунное копье и всадить ей в сердце. Да у нее же сердца нет, это всякому ясно.

— Курва! Зачем я связался с тобой!

Развяжись. Или обрежь веревку ножом. У тебя есть нож? Дать тебе?

Она вспомнила нож, тесак для резки хлеба, украденный с прогорклой кухни в Воспитательном Доме.

Он бросил ее на диван. Пружины зазвенели. Подошел и дал ей пощечину, зазвеневшую в пустой гостиной, как жесть звенит о жесть на морозе.

— Пустая кукла! Вертихвостка! Я думал, у тебя за красотой таится великая душа! Думал, что ты… в Веселом Доме… просто… судьба… несчастье… сложилось… а ты… потому, что ты без других не можешь! Ты не можешь только со мной! Тебе надо вертихвостничать еще и еще! Тебе надо при мне… при живом мне… твоем любовнике!.. при мне… графе Анжуйском!.. кочевряжиться… заводить шашни прямо у меня на глазах! Ты!.. золотой сундук, доверху набитый дрянью… старым тряпьем, для старьевщика… гнильем… очистками… чужими окурками… И я входил в эту скверну, чтобы любить ее… я пытался ее очистить собою!.. Облагородить!.. А ты просто собака! Подзаборная собака! С грязными оческами свалявшейся шерсти! С брюхом в измызганных сосцах! Слюна капает с твоих зубов! Ты машешь хвостом, чтобы тебе кинули подачку!.. Чтобы не сдохнуть с голоду… Ты!.. ты настоящая…

Грубое, жесткое ругательство хлестнуло ее по лицу, вырвавшись с силой из его перекошенных, дрожащих губ.

Бей, бей меня. Изо всех сил. Руби. Наотмашь. Плетью. Стулом. Ремнем. Кулаком. Мадам била даже китайской вазой. Ваза тогда выскользнула из ее черепашьих ручонок, разбилась. Она заплакала, села на корточки и стала собирать с полу осколки, забыв обо мне. Может, тебе тоже что-нибудь разбить, чтобы ты забыл обо мне?

— Граф Анжуйский, вы забываетесь.

— Это ты забываешься, дорогостоящая подстилка! Циновка, расшитая жемчугами! О тебя надо ноги вытирать!

Мадлен вскочила с дивана. Глаза ее загорелись, как у тигрицы. Золотые волосы змеями зашевелились вокруг снежно-бледного лица. Она была страшна. Граф попятился.

— Что?! Повтори!

— Ноги вытирать! — повторил он запальчиво.

Мадлен думала недолго. Река вышла из берегов. Потоп так потоп. Огонь так огонь. Драться так драться. Она схватила старую газету, свернула ее в трубку, зажгла бумагу валявшейся на столе зажигалкой графа и поднесла самодельный факел к коврам, увешивавшим стены роскошной гостиной.

Граф с ужасом следил за ней.

Как быстро она все это сделала. Мгновенно. Она дикая кошка. Она может прыгнуть с дерева и вцепиться клыками тебе в шею. Зачем он наорал на нее?! Как она хороша в этот миг гнева и злобы. Она за себя отомстит. Он знает Мадлен. Она не снесет оскорбления. Она слишком страдала в детстве; с теми, кто страдал ребенком, надо быть осторожным. Они могут убить в одночасье. И не охнут.

— Мадлен!.. Что ты делаешь! Постой!

Она не слушала. Не слышала. С размаху швырнула газетный факел в ковер.

Загорелись кисти, шерсть занялась быстро, ручьи пламени побежали по узорам, вверх, обнимая гардины, вбирая в пасть шторы, о, графские ковры, как вы отлично горите, как это красиво. Вот он и пожар. Гори, гори ясно, чтобы не погасло! Пожар в доме графа Анжуйского — так назавтра напишут жалкие газетенки. В сгоревшем особняке нашли два трупа. Он и она. Любовники. Плачет мать. Плачет сестра. Плачет безутешная невеста. О, слезы невесты — святые слезы!.. Утрите их ей чудом сохранившимся графским платочком — с вышитым графским гербом…

— Тащи воду! В ведрах! Быстро!

Он кинулся вниз по лестнице. Мадлен стояла посреди гудящего пламени неподвижно; радостными глазами, любуясь, глядела на дело рук своих.

— Уходи, дура! Ты сгоришь!

Он вбежал с ведрами, выплеснул на ковер одно ведро ледяной воды, другое, исчез опять. Мадлен стояла и ждала.

Она наблюдала с несокрушимым спокойствием, как он, жалкий, вспотевший, встрепанный, бегает туда-сюда с ведрами и тушит пожар, содеянный ею; вот последние всплески огня исчезли, шипя, под взмахами седой воды.

— Что, довольна?!

Он беспомощно озирал картину разрушения. Обгорелые ковры валялись на паркете. Дотлевала обивка кресла. Матушка так любила сидеть в нем!.. С карниза свисали почернелые обрывки бархатных штор.

— Сволочь! — завопил граф, оборачивая к Мадлен перепачканное сажей лицо. — Ты за это ответишь!

— Отвечу, да, — весело сказала Мадлен и ступила шаг к нему, еще шаг, еще. — Я тебе отвечу так: если ты еще раз меня ударишь ни за что, я тебе сотворю такой погром, какой не видывал Пари. Поцелуй меня.

Он оторопело поглядел на нее. Она спятила. Девка рехнулась. Посреди пожарища! Чудом спасенного дома… С минуты на минуту могут нагрянуть мать, сестра… Он привез ее сюда тайно, сегодня собрался увозить обратно к мадам… восвояси…

Мадлен подошла к нему близко. Обняла. Ее раскрытый рот оказался возле его дрожащих от ужаса и обиды губ. Воронка разверзлась, ветер поднялся, вьюга заволокла окрестности; не стало видно ни зги. Воронка распахнулась всею ночной манящей чернотой, сладким соблазном, невероятьем страсти посреди обломков, пепла и осколков. Воронка стала втягивать, вбирать, впитывать, и он погружался все глубже, стонал, силясь вырваться; потом уже не вырывался, он хотел туда, вглубь, теснее, ближе, ярче, горячее, и сладость тайно выпитого вина разливалась по незрячему телу; а воронка втягивала и душу, она хотела душу вобрать, заполучить, обхватить кольцом, опустить на дно, прожечь огнем, — и он опускался все глубже, а дна не было, не было вожделенного дна, и вожделение зверело и росло, и вожделение наливалось обманом любви, брызгало соком, заливало тьму воронки лучами, а чернота, власть и сласть обнимали все неизбывней, и он исчезал, и его не стало, и он погрузился до конца, и он достиг дна, и, когда он достиг дна, Солнце взорвалось и вспыхнуло: не одно — тысяча Солнц, и раздался смех, небесный хохот, будто посыпались тысячи жемчужин с разорванного грубой рукой, в страсти и ярости, ожерелья, и он захохотал вместе с оглушительным близким смехом, и стал содрогаться в неистовом танце — так на балу не танцевали, и так не танцевал никто из смертных, это была пляска ярости, пляска одного тела, сплетенного из двух, и две души, одиноких, злобно вопящих, приварились друг к другу, — а воронка тянула, а воронка вбирала, и чернота заливала глаза, опускалась на веки, и в сердцевине черноты сиял яркий огонь, и он без раздумий опустил туда, в огонь, руку, другую, грудь, чресла, ноги, погрузился весь, без остатка — всем телом, всем жалким сердцем, всей нищей душой.