Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А потом ощущение стало сильнее.
И еще сильнее.
Потом я закричала, словно на меня налетел поезд, а длинная рука Энтони зажала мне рот, и я вцепилась зубами в эту руку, как раненый солдат закусывает пулю.
А потом ощущение достигло пика, и я почти умерла.
Когда все закончилось, я задышала, заплакала и засмеялась одновременно; дрожь так и не прошла, меня всю трясло. А Энтони Рочелла улыбался и выглядел таким же самоуверенным, как всегда.
– Да, детка, – сказал худощавый парнишка, которого я отныне любила всем сердцем. – Теперь ты знаешь.
После этого я поняла, что никогда уже не буду прежней.
И знаешь, что самое удивительное, Анджела? В тот первый вечер, закончившийся для меня так примечательно, мы даже не занимались сексом. Я имею в виду секс в традиционном смысле. Я никак не отблагодарила Энтони в тот раз, хотя бы предложив ему ответную ласку взамен на необыкновенные ощущения, которые он только что для меня открыл. А ему, похоже, это было и ни к чему. Его совсем не смущало, что я просто лежу на кровати и не шевелюсь, будто меня сбросили с самолета.
В этом и состояла притягательность Энтони Рочеллы – в полном отсутствии нетерпения. В умении принимать все как данность. Тем вечером я начала понимать, почему Энтони Рочелла так уверен в себе. Теперь мне было ясно, почему этот юноша без гроша за душой держится так, будто весь Нью-Йорк у него в кармане. Ведь если ты можешь сделать такое с женщиной, даже не требуя ничего взамен, ты имеешь полное право задирать нос.
Он полежал немного со мной рядом, поддразнивая меня за крики наслаждения, а потом пошел на кухню и вернулся с двумя бутылками пива – себе и мне.
– Тебе надо выпить, Вивиан Моррис, – сказал он и оказался прав.
В тот вечер он даже не раздевался.
Он чуть не довел меня до обморока, даже не сняв пиджак. Свой дешевый и милый пиджак.
Естественно, на следующий же вечер все повторилось: я снова извивалась на кровати, пока его язык творил со мной чудеса. И на следующий вечер тоже. Я по-прежнему ни разу не видела Энтони голым; он по-прежнему не просил ничего взамен. На третий вечер я наконец отважилась спросить:
– А как же ты? Ты хочешь?..
Он усмехнулся:
– Не волнуйся, детка. До этого еще дойдет.
И снова он был прав. До этого действительно дошло – и еще как дошло, – но он дождался, когда я сама его попрошу.
Не побоюсь сказать, Анджела, что он дождался, когда я буду умолять о сексе.
Что тоже вызвало у меня затруднения, поскольку я не знала, как умоляют о сексе. Какими словами воспитанная юная леди просит открыть ей доступ к тому самому мужскому органу, который нельзя называть, но которого она так жаждет?
«Не будешь ли ты любезен?..»
«Тебя не затруднит?..»
Тогда я еще не владела терминологией, допустимой в подобных случаях. Да, с момента приезда в Нью-Йорк мне довелось заниматься самыми грязными и непристойными вещами, но в глубине души я по-прежнему оставалась приличной девушкой из хорошей семьи, а приличные девушки из хороших семей о таком не просят. По сути, в те месяцы я лишь позволяла грязным и непристойным вещам со мной случаться, отдавая себя в руки мужчин, которые всегда очень торопились закончить дело. Но теперь все было иначе. Я желала Энтони, а тот не спешил дать мне желаемое, отчего я желала его еще сильнее.
Наконец дело дошло до того, что я, запинаясь, начала спрашивать:
– Как думаешь, мы с тобой когда-нибудь займемся… займемся…
Энтони отрывался от своих дел, с улыбкой поворачивался ко мне и, подняв одну бровь, спрашивал:
– Займемся чем?
– Ну, если ты когда-нибудь захочешь…
– Захочу чего, детка? Скажи прямо.
И в ответ я молчала, потому что не знала, как это назвать. А он лишь улыбался еще шире и говорил:
– Прости, детка, я не понял. Нужно выражаться яснее.
Но я не могла выражаться яснее – пока Энтони меня не научил.
Однажды вечером, когда мы, как обычно, баловались в кровати, он заметил:
– Пора бы тебе узнать некоторые слова, детка. Пока ты не будешь называть вещи своими именами, у нас ничего не получится.
И он научил меня самым грязным выражениям, которые я когда-либо слышала. Выражениям, от которых у меня горели щеки и пылали уши. Энтони заставил повторить их одно за другим, с удовольствием наблюдая за моими мучениями. А потом снова взялся за меня и заставил стонать и извиваться от желания. Когда я больше не могла терпеть – я даже дышать не могла, – он прервался и включил свет.
– А сейчас, Вивиан Моррис, – заявил он, – ты прямо в глаза скажешь мне, что ́ я должен с тобой сделать. Теми словами, которым я тебя научил. Только так и не иначе, куколка. Или ничего не будет.
Веришь или нет, Анджела, но я так и поступила.
Посмотрела ему прямо в глаза и сказала, чего хочу, – в точности как дешевая шлюха.
Тогда-то я и поняла, что влипла.
Втрескавшись в Энтони, я, естественно, расхотела шататься по городу с Селией, цеплять незнакомцев и перебиваться быстрым невыразительным сексом. Мне хотелось быть только с Энтони и каждую свободную минуту проводить в кровати его брата Лоренцо. Другими словами, с появлением Энтони я весьма бесцеремонно бросила Селию.
Не знаю, скучала ли она по мне. По ней было не понять. Она ко мне не охладела, а если и охладела, то не подавала виду. Селия просто продолжала жить, как раньше, и была со мной по-прежнему приветлива, когда мы сталкивались в «Лили» (обычно это происходило в моей кровати, когда она возвращалась под утро пьяная). Вспоминая то время, я понимаю, что была ей не слишком верной подругой. Я бросила ее даже дважды: сначала ради Эдны, а потом ради Энтони. Но в молодости все мы руководствуемся самыми примитивными мотивами; наши дружеские чувства и привязанности непостоянны. Селию тоже не назовешь постоянной. Теперь я понимаю, почему в двадцать лет мне постоянно требовался объект для обожания – причем даже не важно, кто именно. На эту роль годился любой, кто был лучше меня. А Нью-Йорк тогда кишмя кишел теми, кто был лучше меня. Я была настолько бестолковой, настолько неопределившейся и до такой степени не понимала саму себя, что вечно цеплялась за других – хваталась за чужое обаяние, как за спасательный круг. Но, само собой, в каждый период