Историю женщин-философов пытались написать и раньше. Так, Георг Хорн из университета Лейдена посвятил целую главу в своей «Historia philosophica»[302] женщинам. Не покидавший дамских салонов Менаж стремился заявить о постоянном присутствии женщин в истории философии, с античности и до его времени. Поэтому его книга, небольшая по объему и вполне способная стать главой в каком-нибудь более обширном сочинении, была выпущена как отдельное издание, а женщины-философы были заявлены в качестве самостоятельного предмета исторического рассмотрения. И сама книга, и ее тема имели быстрый успех и породили подражателей.

Впрочем, не стоит думать, будто история философии сразу же приняла тот сухой академический стиль, к которому мы так привыкли. Она принимала по большей части популярную форму, стремясь служить развлекательным чтением для образованной публики (которая, стоит об этом постоянно помнить, никогда не была особенно многочисленной). Однако и в этом жанре появлялись свои шедевры. К примеру, «Философский театр» Лорана Борделона (1653–1730), представлявший собой диалоги между знаменитыми философами в духе Лукиана, с приложением сведений об их жизни и учении. В этом театре выступают преимущественно античные философы, но есть пара средневековых (Аверроэс и Арнальдус де Вилланова), пара восточных (Зороастр и Конфуций), а также ряд «новых»: Парацельс, Корнелий Агриппа, Ж. Постель, Коперник, Тихо Браге, Галилео, Капманелла, Гассенди и Декарт. Борделон опирался не только на сведения античных авторов, но и на суждения своих современников. Прежде всего, на такого забытого ныне автора, как Франсуа де ла Мот ле Вайе (1588–1672), который был воспитателем юного Людовика XIV и написал, среди прочего, «Четыре диалога в подражание древним» (1671). Обращение к античным философам стало для него средством воспитания совершенного государя[303]. Кроме того, источником вдохновения для Борделона служили сочинения иезуита Рене Рапена (1621–1687), который помимо работ о янсенизме написал «Размышления о поэтике Аристотеля и о творчестве поэтов древних и современных» (1674). И наконец, весьма вероятно, что Борделон вдохновлялся «Историей женщин-философов» Ж. Менажа[304], поскольку во второе издание его «Театра» были включены диалоги между девятнадцатью женщинами-философами. «Эти тридцать напечатанных здесь диалогов, – говорит Борделон во введении, – следует рассматривать как естественные сцены, происходившие на Елисейских Полях, или как беседы, происходившие между философами, а сюжет их разговоров или взаимный обмен репликами ничего не искажает в том, что они думали о том или ином предмете»[305]. Диалоги, которые ведут между собой античные авторы, для нас не слишком интересны. Любопытнее диалоги древних и новых философов – Тихо Браге с Аристотелем, Коперника с Демокритом, Теофраста с Декартом и т. п. Однако эти последние весьма коротки, и настоящего столкновения старого и нового в них не происходит. Основной же корпус текстов составляют диалоги античных мыслителей. Для писателя XVII в. их среда привычнее, чем еще не вполне устоявшиеся новые доктрины. Это подтверждает другой автор того времени, Франсуа де ла Мот Ле Вайе, считавший Сократа «отцом всех философов» и писавший о Сенеке, Юлиане Отступнике и «ктиайском Сократе» – Конфуции[306].

Впрочем, различие между древними и новыми авторами было весьма актуально для того времени. Многие писатели предпринимали сравнительные исследования, руководствуясь то своим личным вкусом, то практическими потребностями, а то и политической конъюнктурой. Секретарь Академии наук Жан-Баптист дю Гамель (1624–1706) предпринял сравнение «натуральной» философии у греков, в схоластической традиции и у Декарта. Античные школы дю Гамель разделил на догматические, скептические и акаталептические. Рассуждая об истоках философии, он утверждал, что первую философию Бог внушил Адаму в самый момент его сотворения. От евреев философию переняли египтяне, а от тех – греки. Таким образом, дю Гамель не стремился к резкому размежеванию между старым и новым. Напротив, он стремился вписать новую философию в старую традицию[307]. Любопытно, что он желал примирить между собой не только философские доктрины атомистов и Декарта, но и воззрения древних и новых авторов на природу света и цвета, на происхождение растений и т. п., как он это делает в своих «Astronomia physica» и «De meteoris». «В действительности мое намерение состоит в том, чтобы подвергнуть испытанию теории многих философов и решить, какие из них представляются нам наиболее правдоподобными; сблизить самые различные позиции; наконец, по возможности примирить взгляды, не столь различные, какими они кажутся на первый взгляд. Ведь применение натуральной философии окажется более совершенным, если форма каждой школы выкажет все свои очертания, а не будет представать в каком-то тусклом сиянии, как это обыкновенно происходит из-за желания противоречить: всякий, если он не дурак, поймет, что Платон, Аристотель и другие значительные философы не могли видеть все или ничего. Все они стремились к одной цели, хотя и шли разными путями»[308]. Дю Гамель находит между старыми и новыми философами общность не только в доктринах, но даже в ошибках. Так, он считает, что картезианство и схоластика одинаково неверно трактовали проблему первоначал[309].